Боже, храни мое дитя

Интересно, что все-таки с той девушкой случилось? И почему она не вызвала полицию? Ведь тогда я прямо-таки радость испытывала, видя перед собой ее застывшие от ужаса глаза. А на следующее утро, чувствуя, как опухла моя физиономия после нескольких часов непрерывных рыданий, я открыла дверь и увидела на тротуаре струйки запекшейся крови и маленькую жемчужную сережку. Возможно, это была ее сережка, а может, и нет. Так или иначе, я ее сохранила. Она и сейчас у меня в сумочке. Зачем? Наверное, в качестве напоминания. Когда я ухаживаю за пациентами – помогаю им вставить искусственные зубы, обмываю им губкой спину, задницу и ляжки, чтобы предотвратить раздражения и пролежни, протираю тампоном кружево морщин на лице, а потом смазываю лосьоном или кремом, – я каждый раз мысленно возвращаюсь в тот день, как бы поворачивая время вспять, и привожу в порядок, восстанавливаю ту избитую мною чернокожую девушку; я лечу ее раны, я благодарю ее за это невольно подаренное мне освобождение.

Прости меня, мама.

* * *

На небе были видны одновременно и солнце, и луна, будто находясь в противофазе и деля небосклон в знак неблизкой дружбы. Но Брайд не замечала этого странного света, придававшего небу яркий карнавальный оттенок. Кисточку для бритья и опасную бритву она положила в футляр для трубы и сунула в багажник «Ягуара», но все время думала об этих предметах, пока ее не отвлекла музыка, доносившаяся из радиоприемника. Однако Нина Симон[22]

показалась Брайд слишком агрессивной; она заставляла думать не только о себе, но и о других вещах. Брайд отыскала более спокойный джаз, оптимально соответствовавший роскошному кожаному пространству автомобиля, и это отчасти помогло подавить снедавшую ее тревогу. Она никогда еще не совершала столь безрассудных поступков. И отлично понимала, что бросилась в погоню за Букером отнюдь не из желания вернуть его любовь; и не гнев, а скорее боль и уязвленное самолюбие заставили ее сесть за руль и мчаться бог знает в какую даль на поиски единственного человека, которому она когда-то полностью доверяла, который давал ей ощущение реальной безопасности и приятной зависимости от более сильного покровителя. Без Букера ее мир словно утратил порядок, стал каким-то пугающим – пустым, холодным, сознательно враждебным. Такая же пугающая атмосфера окружала ее и в материном доме; там она никогда толком не знала, как ей следует поступить и что сказать; не могла даже вспомнить, каковы в данном случае установленные матерью правила. Нужно ли оставить ложку в миске с кашей или следует положить ее рядом на салфетку? Как завязать шнурки – в бантик или двойным узлом? Должна ли она спустить носки и аккуратно их подвернуть, или лучше натянуть их почти до колен? Брайд никак не могла запомнить все эти правила и уловить тот момент, когда они успевали измениться. Когда она испачкала простыни первой менструальной кровью, Свитнес дала ей пощечину, а потом затолкала в ванну с холодной водой. Испытанный ею шок несколько смягчило лишь то, что Свитнес наконец-то не только к ней прикоснулась, но и сама принялась приводить ее в порядок, хотя обычно при любой возможности старалась избежать физического контакта с собственной дочерью.

Как он мог? Почему вот так ее бросил? Лишил поддержки, защиты, ощущения безопасности? Да, конечно, она вела себя глупо, выпалив ему в ответ, что он ей тоже не очень-то и нужен. Поступок совершенно нелепый – как у девчонки-третьеклассницы, которая еще и понятия о жизни не имеет.

Теперь он стал частью ее непроходящей боли, а вовсе не спасителем – однако без него ее жизнь сперва практически замерла, а потом и вовсе начала разваливаться на куски. И как бы она ни пыталась сметать эти куски на живую нитку и выставить на первый план свои достоинства, собранные вместе – личное обаяние, умение держать себя в руках, немалые завоевания в любимой творческой профессии и даже сексуальную свободу, – больше всего ей хотелось теперь вернуть, воссоздать те свои «доспехи», которые прежде могли защитить ее от любого чрезмерно сильного чувства, будь то гнев, смущение или любовь. Ее реакция на физическое насилие оказалась не менее трусливой, чем на неожиданный, необъяснимый уход Букера. Первое вызвало слезы; второе – сорвавшиеся с языка резкие слова. Безжалостные удары, нанесенные Софией Хаксли, оживили почти то же ощущение, что и незаслуженные пощечины, некогда полученные от Свитнес (конечно, за минусом той радости, которую Брайд испытывала от любого материнского прикосновения). Впрочем, и то и другое лишь подтверждало ее, Брайд, беспомощность перед жестокостью, неизменно ставившей в тупик.