Браслет с шармами

Когда я спускаюсь в гостевую комнату, собираясь постоять перед чистым холстом и фреской со мной и Джейком, то замираю как вкопанная. Письмо прикреплено к мольберту: скотч скрепляет все крошечные строчки и края.

Сглотнув ком в горле, подхожу ближе.

Я понимаю, что это Джейк его склеил. Взяв письмо трясущейся рукой, начинаю читать.

Моя дорогая девочка!

Наверное, ты думаешь, что это письмо опоздало на годы, но для меня это даже слишком быстро. Мне понадобилось много времени, чтобы собраться с силами и написать тебе, попытаться объяснить. И все же я понимаю, что до сих пор не могу. Не совсем.

Ты никогда не поймешь, как мне жаль, что я оставила тебя и твоего отца, как я жалею о том, сколько всего пропустила за эти годы, но в то же время это было правильным решением для всех нас. Я не могла остаться.

Так что я просто пишу тебе. Здороваюсь. Я решила, что некоторые вещи лучше обсудить лично. Поэтому я возвращаюсь, моя дорогая. Не прямо сейчас, но уже скоро. Я дам тебе знать когда.

Люблю, целую. Мама

Когда я дочитываю, по лицу текут слезы, щекоча шею. Я вытираю их рукавом. Мне грустно, но я злюсь. Как она смеет писать мне, чтобы не сказать почти ничего? И что она возвращается, но не говорит когда? Это не должно нас угнетать, расстраивать и напрягать. Словно нам делать больше нечего, кроме как сидеть и ждать ее. Моя мать ничуть не изменилась: такая же эгоистка, как всегда.

– А-а-а-а-а! – Я замахиваюсь и скидываю письмо вместе с мольбертом на пол. Пинаю плинтус и скулю от боли, пронзившей пальцы. – Че-е-е-рт!

Поспешно подняв мольберт, я устанавливаю на нем холст, а потом хватаю кисточку и палитру. Письмо шуршит под ногами, когда я начинаю рисовать штормовое море и темное сердце под ним. Стыд, ярость, грусть – все эмоции выливаются из меня на холст.

Когда я останавливаюсь много часов спустя, то замечаю, что Джейк тихонько сидит на полу в углу комнаты и читает книжку.

– Я не заметила, как ты вошел, – шепчу я.

– Я знаю. – Положив книжку рядом, он раскрывает объятия. – Иди сюда.

Отложив палитру, я проверяю одежду – нет ли пятен краски, а потом забираюсь к нему на колени. Он прижимает меня к себе, кладет подбородок на мою голову.

– Тебе лучше?

– Да, лучше. Теперь еще лучше. – Я устраиваюсь поудобнее на его груди.

– Это невероятно, Лейла. – Меня так трогает, когда Джейк называет меня по имени, и я чуть отклоняю голову, чтобы его поцеловать, а заодно посмотреть на свое творение. Оно полно цвета, но темное – хаос взрывных чувств, выплеснутый на холст сине-зеленой, красной и черной масляной краской. Напряжение отпускает, и мои губы изгибаются, усталость звенит на нервных окончаниях.

Через две недели, после долгих уговоров Джейка и путешествия в столицу, эта картина уже висит в Лондонской галерее. А через три дня в углу появляется надпись «Продано», и я отвечаю на волнующий телефонный звонок. После этого картина получает критическую оценку от подающего надежды журналиста-искусствоведа. «Страсть, любовь и ярость буквально капают с холста. Лейла Джонс – смелый и многообещающий новый талант».

– Ну, – с горечью говорю я Джейку и папе за ужином в эту ночь, – может, мы и не знаем точно, когда она вернется, но, по крайней мере, она хоть чем-то помогла.

ДЖЕЙК

Июнь 2016

Шарм с домом и бутылкой шампанского

Джейку не верится, что прошло больше года с тех пор, как они отпраздновали вместе первый День святого Валентина. За это время они также отметили первую годовщину отношений, двадцать седьмой день рождения Джейка и пятидесятилетие Генри в прошлом месяце. Они вместе ходили на свадьбы, вечеринки для будущих мам и крестины, держась за руки и глядя друг на друга через толпу, и Джейку порой до сих пор кажется, что он видит Лейлу впервые в жизни.

Ему нравится сосредоточенность на ее лице, когда она говорит с кем-нибудь, полностью отдавая свое внимание – что дается ей нелегко, потому что ее мысли часто уплывают в другую реальность. Еще ему нравится, как она начинает его искать, если его долго нет рядом, словно уже успела соскучиться.