Браслет с шармами

– Поверить не могу, что его нет. – Меня душат слезы; я перевожу взгляд на папу, который стоит рядом молча и неподвижно. – Как его может не быть?

– Я знаю, милая. – Когда он обнимает меня рукой, натягивая и без того тесный черный костюм, я прижимаюсь к нему, черпая силу из его уверенного присутствия.

Хлои, Элоиза и Шелл рядком стоят за нами молчаливой поддержкой, и одна из них тянется, чтобы погладить меня по волосам. Затем другие руки сжимают мне плечи. Им не нужно ничего говорить. Они здесь. Я поворачиваюсь к ним и благодарно улыбаюсь. Как и я, они в голубых платьях. Это был любимый цвет дедушки, и мы решили, что это хороший способ почтить его память.

Церковь полна народу, люди плотнее усаживаются на лавках, чтобы освободить друг другу место. Вокруг соседи и друзья, люди, с которыми дедушка служил на флоте. Все пришли со своими семьями, поэтому здесь много детей и пенсионеров. Где-то сзади плачет младенец, перекрикивая музыку. Фортепиано продолжает играть, аккорды словно забивают осколки горя в мое тело. Чей-то ребенок громко спрашивает: «А почему Рэй в ящике?» На него тут же шикают, но в то же время вокруг раздается смущенное хихиканье. В моем горле застревает странный звук – то ли смех, то ли плач.

По крайней мере, любопытство маленького мальчика немного сняло напряжение.

Обычно в церквях прохладно и темно, а здесь светло и очень душно. Стоит необычно теплый сентябрьский день, и это неправильно, неправильно, неправильно, что солнце вышло, а воздух такой приятный, в то время как дедушка мертв.

Я все еще не могу поверить, что он умер.

Вдоль центрального прохода лежит красный ковер. Две огромные вазы белых лилий стоят прямо перед алтарем вместе с гигантской фотографией. Вместо дедушки на ней изображен его любимый корабль – тот, на котором он провел больше всего времени, – а по краям – фотографии всех стран, которые он посетил в шестидесятых и начале семидесятых. Иран, Бахрейн, Фиджи, Сингапур… Папа решил все это устроить, Джейк помог, и я тронута. Он должен был уехать пять дней назад, но подал заявление на продление увольнительной по семейным обстоятельствам, и ему позволили остаться. Правда, я его почти не вижу. Я практически не выходила из комнаты с тех пор, как это случилось. Просто не могла вынести это, его, всех. Сегодня утром я впервые за полторы недели поговорила с Кэмероном. Я медленно варилась в своей ярости, слишком гордая, чтобы позвонить первой, и была слишком поглощена своим горем, чтобы прилагать какие-то усилия. Он не пришел утешить меня в то воскресенье, когда я позвонила ему из больницы и оставила голосовое сообщение. Он не перезвонил и не явился выразить соболезнования. Не спросил, может ли он чем-то помочь – хотя бы просто обнять меня, пока я плачу. Наконец он позвонил мне сегодня, и я поняла зачем. Теперь я рада, что он меня не трогал.

– Уверена, что справишься?

– Должна, – бормочу я. – Кто-то должен это сделать.

Мы решили пару дней назад, что я произнесу траурную речь. У дедушки не было кровных родственников помимо пары дальних, мамы и меня. Казалось неправильным просить кого-то из них – людей, которых он не видел больше сорока лет – говорить о нем. Что бы они рассказали, кроме смутных историй о детстве, которое давно забыли? Они его знали лишь до того момента, как ему исполнилось двадцать. С тех пор дедушка прожил целую жизнь. У него была обожаемая жена, хоть и недолго; он построил дом и создал семью.

Конечно, мы не можем найти маму. Мы понятия не имеем, где она, поэтому она даже не знает, что ее собственный отец умер. Каждый раз, когда я думаю об этом, я стискиваю зубы. Вот с чем она нас оставила. Таковы последствия ее исчезновения. Печальное знание о том, что она не подозревает, что мужчина, который подарил ей жизнь, больше не ходит по земле, и, возможно, она еще несколько лет об этом не узнает. То, что ей не удалось с ним попрощаться, возможно, будет преследовать ее всю жизнь. Но это уже не моя проблема. Нет, моя проблема в том, что я должна встать перед всеми этими людьми и рассказать о дедушке, не заплакав.

Пока я думаю об этом, гроб наконец проносят мимо нас, и я замечаю, что один носильщик выше остальных и держит спину ровнее. Когда они аккуратно ставят гроб на подмостки, я понимаю, кто это, и нос начинает щипать.

– Джейк, – шепчу я.

Он одет в полную парадную голубую форму моряка с золотыми пуговицами на пиджаке и золотыми кругами на рукавах. Он выглядит старше лет на пять. Кивнув носильщикам, которые подсаживаются к друзьям и семьям, он подходит ко мне.

– Джонс.

Его лицо серьезно и печально, глаза – один карий и один зеленый – грустны и полны сочувствия. Папа молча подвигается на скамье, чтобы Джейк мог сесть со мной.

Я не могу говорить. Во рту сухо и пусто.

– Знаю, – бормочет он себе под нос, протягивая мне платок из внутреннего кармана.