Брат, найди брата

Митей звали сапожника. Работал в мастерской у нас на стройке. Мастерская тогда совсем крохотная была: единственная комнатенка в торце двухэтажного дома, одного из первых в поселке. Редакция помещалась в соседнем доме, совсем рядышком. А тогда ведь все было рядом — на маленьком пятачке, ну, предположим, сто пятьдесят на двести метров, располагались и управление треста, и все, какие только были в ту пору общественные организации, и все остальное: сельсовет, милиция, магазин, больница, столовая, почта со сберкассой, баня с парикмахерской, фотография, обувная мастерская… Уолл-стрит. Пикадилли. Гинза. Или, как тайно считали эти, из Комсомольска-на-Амуре, фонари — Аллея Первых Сталеваров.

Как-то раз по дороге на работу я отдал в ремонт просивший каши ботинок, а до редакции потом вдоль этой аллеи на одной ножке допрыгал… действительно, были времена!

Но это уже чуть позже. А сначала я думал, мне крупно не повезло.

Пришел в мастерскую в первый раз, протягиваю с порога ботинок, обращаюсь ко всем трем сапожникам сразу: мол, кто поможет?..

Двое даже глаз на меня не подняли, много вас тут ходит, это ясно, зато третий вскинулся, сказал почему-то радостно: «Счас!..»

Уже по тому, как дернулась при этом у него голова, как слегка повело губы, ясно стало, что инвалид… Сначала странной, словно вприпрыжку, походкою с дамской туфлей в обеих руках он прошкандылял к полкам с готовой обувью, а стоило ему туфлю положить, кисти рук у него безвольно повисли на уровне груди, и, пока он прыгающей своею походкой шел ко мне, они беспомощно покачивались…

Я ведь еще мальчишка был — у меня беспощадно пронеслось: этот тебе отремонтирует! Этот даст!..

Но поразительная штука: как только мой башмак оказался у него в руках, руки словно ожили, и пальцы заскользили по ранту, по подошве забегали с такою сноровкою, что мне вдруг сделалось ясно: это — мастер!

Сколько я потом удивлялся странным этим рукам, которые мгновенно преображались, стоило им прикоснуться к  р а б о т е, к  д е л у.

Так и хочется думать: целебная сила  д е л а.

Починил ботинок он на славу, но это надо знать, сколько мне тогда приходилось бить башмаки — и по бесконечной, еще без дорог, Антоновке, и по улицам Новокузнецка, когда там в типографии версталась газета, и хотелось успеть хоть маленько хлебнуть той, «городской», жизни…

И скоро я пришел в мастерскую и во второй раз, и в третий, и в десятый.

Как-то однажды Митя сказал: «Я стараюсь хорошо тебе делать, а ты все равно приходишь чаще других — мы ж тут в лицо всех знаем… Теперь вот спорим с ребятами: где ты трудишься, что обувка на тебе огнем горит?..»

Я сказал, что в редакции, и он рассмеялся: «Дак, значит, там ноги кормют?.. А я-то думал!»

Смеяться он любил.

Теперь уже, когда я старше, чем он был тогда, я размышляю: может, так часто смеялся он не от хорошей жизни?

Это раньше я тоже думал, что смеются, когда легкий характер и человеку весело… А потом со мною бывало так, что дома я сидел, мало сказать, грустнее грустного, хорошо, если держался — не плакал, зато на каком-нибудь дурацком собрании неожиданно для себя, чуть ли не единственный в зале, громким смехом отзывался вдруг на плоскую шутку очередного штатного оратора, и тут же мне делалось мучительно стыдно: вот, мол, скажут, какой все-таки жизнерадостный кретин — ничем его не убьешь!

А тут, пожалуй, просто натура брала свое: нельзя человеку без разрядки.

Это к слову. Но теперь я не думаю, чтобы у Мити, у того доброго сапожника, была такая веселая жизнь, что со всеми он шутил, всем постоянно улыбался. Скорее всего, он не сдавался, это раз. И для него необходимо было и пошучивать на людях, и вдруг вовсю расхохотаться…

А тогда отношения с Митей установились у нас самые приятельские, и часто он каким-то чудом, как мне тогда казалось, угадывал, что у меня в кармане — ни гроша, и тогда говорил: «Ты мне сегодня не плати, ладно?.. Можешь обождать. Не плати. Пусть хотя бы трешник набежит — тогда уж сразу, а?..»

Вроде бы от меня хотел одолжения.

Часто я приходил с просьбой починить обувь тут же, при мне… Это сейчас могут вдруг позвонить из мастерской и спросить, почему не прихожу за ботинками. Сейчас я могу позволить себе не торопиться: валяется по шкафам десятка полтора пар самой разной старой обувки — хотелось бы думать, не потому, что омещанился и стал тряпичником, нет. Просто очень люблю крепкие башмаки, они для меня — как обещание дороги, а значит, как было, по крайней мере, до сих пор, — ветра и воли. А во-вторых, стоит ли спешить, коли наверняка починили так, что глаза бы не смотрели: обувь чинить у нас разучились прочно.

А тогда я снимал чудом купленные в Москве туристские башмаки, единственную свою и бессменную обувку, в которой и лазал по котлованам на промбазе, и ходил на вечера в Дом молодежи, снимал, протягивал Мите, а сам садился перед сапожниками на высокий табурет и скрещивал ноги: левую стопу на правую или правую — на левую. В зависимости от того, на каком носке больше была к тому времени дыра.