Брошенные машины

Павлин покачал головой и повернулся ко мне:

– Марлин, ты в порядке?

Я не смогла ничего ответить. Глаза щипало от слез, от тоски. И Павлин – этот солдат, этот убийца – подошел ко мне. Сел на кровать рядом со мной.

Павлин. Он обнял меня и прижал к себе.

* * *

Тапело спит на соседней кровати. Дышит совсем тихо и иногда вздыхает во сне. Я прикрыла лампу простыней со своей кровати, так что свет почти не касается девочки, но мне все видно, что я пишу. Я решила воспользоваться просветлением после инъекции и записать все, что было сегодня, удержать день в словах. И все, что я только что записала, и все предыдущие страницы – теперь они вроде бы обрели смысл. Я снова знаю свою историю и свое место в этой истории.

Я устала, мне хочется спать…

Я не решилась достать фотографию. Потому что мне страшно. Страшно не потому, что она, может быть, так и будет испорченной, несмотря на хорошую дозу лекарства. А потому, что она, может быть, будет нормальной. И я снова увижу ее очень четко и ясно. Себя с дочкой – четко и ясно.

Сейчас я этого просто не выдержу.

* * *

Черная комната. Тесная черная комната в каком-то доме. В комнате – Марлин. Краска на стенах еще не просохла. Она пузырилась нарывами, и они раскрывались с глухим влажным всхлипом, и оттуда сочилась какая-то вязкая желтая жидкость. Света в комнате не было, и все же свет был. Тусклый свет, льющийся непонятно откуда. Комната была круглой, стены смыкались в кольцо. Двери не было вообще. Ни входа, ни выхода. Но Марлин была в комнате. В центре круглой комнаты стояла церковная купель, наполненная водой – черной водой, не отражающей ничего. Марлин не отражалась в воде, и она наклонилась поближе, потому что ей нужно было увидеть себя, но она ничего не увидела. Ничего. Там, в воде, плавали бусины. Марлин их сосчитала. Всего девять бусин: пять голубых и четыре желтых. Марлин опустила руку в купель и поймала одну из бусин, но когда она вынула руку и раскрыла ладонь, ладонь оказалась пустой. Наверное, бусина выскользнула, упала, решила Марлин, но нет, теперь в воде плавало восемь бусин. Пять голубых и три желтых. Марлин попыталась достать еще одну бусину, но ладонь вновь оказалась пустой, а в черной воде осталось только семь бусин, четыре голубых и три желтых. Марлин стало страшно. Она испугалась, что не сможет достать из воды эти бусины. Она закатала рукав рубашки и опустила руку еще глубже в воду. Вода была теплой и как будто давила на кожу. Марлин искала, искала – но не сумела найти две пропавшие бусины. Ее пальцы коснулись дна. Оно было мягким. Там что-то лежало, на дне. Что-то мягкое и упругое. Оно продавилось под пальцами. Марлин отдернула руку. Ей стало противно. Бусины по-прежнему плавали там, в воде. Марлин пересчитала их снова. Что происходит? Осталось только шесть бусин, четыре голубых и две желтых. Марлин перегнулась через край купели. Опустила туда руку, потом – лицо. В черную воду. Вода была теплой и как будто давила на кожу. Света не было, и все же свет был. Сперва совсем черный, но потом в черноте разлилось мягкое, рассеянное свечение, и Марлин увидела, что там лежало, на дне. Глаз. Большой человеческий глаз. Размером точно с купель. И он смотрел на Марлин. Черный зрачок расширился, вбирая в себя ее отражение. Глаз был поврежден. Теперь Марлин это видела. Тогда, в первый раз, она надавила рукой на белок, и там была рана, сочившаяся желтым гноем. Тонкая вязкая струйка поднималась наверх. К лицу Марлин, к ее открытому рту. Марлин старалась не задохнуться. Теперь она видела, что зрачок – это дыра. Там, под черной водой, был провал, и вода лилась из него в купель, снизу вверх, и Марлин увидела три недостающие бусины. В зрачке, внутри. Две желтые бусины и одна голубая. Марлин запустила руку прямо в раскрытый глаз. Гной уже проник ей в горло, она задыхалась, но все равно продолжала тянуться, туда, в глубь зрачка, и зрачок сжался, как будто От боли, сдавил ей руку, но Марлин продолжала тянуться. Ее пальцы наткнулись на что-то. Внутри зрачка. Что-то мягкое, сочное, влажное. Оно поддалось под ее рукой. Оторвалось. Марлин не хотела его отрывать, это вышло случайно, и из глаза, из черных глубин, выплеснулся крик боли. Глаз ослеп. Мягкое свечение погасло, и глаз ослеп. Он уже не смотрел на Марлин. Он стал сплошной чернотой. И это чувство, когда никто на тебя не смотрит, не смотрит сейчас и не посмотрит уже никогда… Марлин стало страшно, по-настоящему страшно, и еще – очень грустно. Она хотела вытащить руку, но зрачок держал крепко. И не отпускал.

* * *

Теперь лампа стояла на дальнем конце стола. Девочка сидела в круге бледного, затененного света, а рядом с ней, на кровати, лежала раскрытая шахматная доска.

– Что, не спится? – спросила я.

– Просто не хочется спать.

– А я поспала.

– Да, сказала она. – Ты стонала во сне.

– Мне снился сон.

– Сон?

– Ага.

Я села на кровати, спустила ноги на пол. Я снова заснула в одежде. Только ботинки сняла и все. И сейчас одной ноге было холодно. Ну да. Я же была только в одном носке.

– Сон…