Бунич Игорь – В центре чертовщины

— Что же в этом плохого? — спокойно ответил Блюммен. — Я был искренне

убеждён в правоте таких людей, как Ранч. Вы служите в службе безопасности своей

страны, почему же я должен был отказываться или стыдиться своей работы в гестапо?

Наоборот, я считал, что мне оказали честь. Мой отец отвоевал всю первую мировую, а в

благодарность за пролитую кровь лишился работы и еле сводил концы с концами. И только

когда фюрер пришёл к власти, мы стали жить по-человечески. И не мне судить его за

ошибки.

Мне это понравилось. Во всяком случае, нет обычного плача, что я, мол, был

обманут, что по убеждениям я — социал-демократ и т.д. Фюрер бросил семена на

плодородную почву. Родной город Блюммена Гамбург, как и вся страна, лежит в руинах, он

ничего не знает о судьбе близких, но не ему судить своего фюрера за ошибки, приведшие

его родину к национальной катастрофе.

— Кстати, об ошибках, — сказал я. — Какую из ошибок своего фюрера вы считаете

наиболее фатальной?

Неужели он, как Кессельринг, начнёт распространяться о переоценке возможностей

авиации и недооценке артиллерии?

— Я считаю, — спокойно ответил Блюммен, — что основной ошибкой фюрера

следует считать его политику относительно евреев. Из-за неё мы и проиграли войну. Я не

хочу сказать, что я сам очень люблю евреев, скорее, наоборот, но если думать

государственно, то надо понимать, что с евреями лучше не связываться.

Очень интересная мысль!

Между тем Блюммен продолжал.

— Ещё до начала войны мы по этой причине настроили против себя весь мир и,

главное, вашу страну. Я убеждён, что если бы не евреи, Америка никогда не вступила бы в

войну. Ведь Рузвельт, если и не был евреем, то, во всяком случае, полностью находился

под влиянием еврейской финансовой верхушки. В итоге, уже к началу сорок второго года

Германия не имела денег на перевооружение армии. Да и в любом случае те меры, которые

предусматривали так называемое “окончательное разрешение еврейского вопроса”, были

мне непонятны, и...

— Следовательно, — прервал я его монолог, — ваше участие в судьбе Елены Спарроу

можно считать в какой-то мере искренним?

Какое-то мгновение он непонимающе смотрел на меня. Потом улыбнулся, очевидно

вспомнив.

— Елена Спарроу. Да, конечно, конечно. Но что я, в сущности, мог сделать? Я

пытался помочь, но кем я тогда был. В тридцать восьмом году я не имел даже офицерского

звания.

— А ваш друг Гуго Ранч? Он ведь уже тогда был штандартенфюрером, — спросил

Джордж.

— Ну, во-первых, — тем же спокойным голосом продолжал Блюммен, хотя было

заметно, что он немного волнуется, — Ранч не был моим другом, а был моим начальником.

Он, конечно, благоволил ко мне, но это, как вы сами понимаете, несколько отличается от

дружбы. И тем не менее, я всё-таки попросил Ранча помочь семье Елены Спарроу выехать

из Германии. Он отнёсся к моей просьбе очень холодно. “Блюммен, — сказал

штандартенфюрер, — я очень удивлён, что вы приходите ко мне ходатайствовать за какую-

то еврейку”. Я возразил, что Елена Спарроу, в сущности, не еврейка, поскольку мать её

немка и сама она немка по документам. Ранч порекомендовал мне получше ознакомиться с

Нюрнбергским законом тридцать пятого года. Я только начинал свою карьеру в гестапо и

не стал обострять отношений с Ранчем из-за такого пустякового вопроса. Затем я был

переведён в Берлин и как-то забыл об этом деле вообще.

— И вспомнили о нём, — сказал я, — только во время планирования операции

“Гебенхайт”.

— Я так и думал, — криво усмехнулся Блюммен, — что меня привезли сюда из-за

этой дурацкой операции “Гебенхайт”.

— Но ведь вы планировали эту операцию?

— Планировал, да. Но не выполнил. А если уж быть до конца точным, то и в

планировании я полностью не участвовал. Где-то в середине разработки меня перекинули

в Ирландию, и я даже чётко не знаю, чем эта операция кончилась. Дошли слухи, что Лозер

погиб, а его автоколонна то ли разгромлена, то ли попала в ваши руки. Впрочем, я всегда

возражал против кандидатуры Лозера как руководителя операции. С моей точки зрения, он

был слишком безынициативен.

— А какая роль в этой операции отводилась Елене Спарроу?

Блюммен задумался.

— Тут несколько сложно всё объяснить, — начал он. — Некоторые дополнительные

факторы наложились на планирование операции “Гебенхайт”. Дело в том, что для нас,

занимающихся перспективной разработкой операций тайной войны, а можно с

уверенностью сказать, что именно мы были наиболее осведомлёнными людьми в

государстве, уже в декабре сорок первого года, то есть после вступления США в войну на

стороне коалиции, стало ясно, что войну выиграть невозможно, но можно ещё свести её к

ничьей. Однако в сорок втором году после двойного удара, полученного нами под

Сталинградом и Эль-Аламейном, рухнули надежды и на ничью. Стало необходимо