Бунич Игорь – В центре чертовщины

особняк Сен-Клер (будь он проклят), но не успевает. Лори собирается идти ко мне и тоже

не успевает. Но Лори была у меня и погибла. Дегрей, наверняка, разыскал особняк и тоже

погиб Он был в особняке и оттуда, конечно, не вернулся. Но он умер у себя дома от

сердечного приступа.

б) Совершались ошибки, порождённые самоуверенностью, небрежностью,

безаварийностью долгих лет (а может, веков) работы. Ошибку заметили, но не исправили в

уверенности, что её никто не заметит, а если и заметит, то не поймёт. Но Дегрей её заметил

и получил ниточку, которую стал тянуть. Ниточка вывела его на особняк Сен-Клер (что бы

это могло означать); он понимает, что рискует головой, боится за Лори, поэтому ничего ей

не говорит. Но он не может допустить, чтобы тайна умерла вместе с ним. А с кем он может

поделиться в такое сумасшедшее время войны и оккупации? Кто будет слушать его, когда у

людей столько проблем, которые все сведены к довольно простой: победить и выжить или

просто выжить. Даже Лори вряд ли бы стала слушать его серьёзно. С неё достаточно того,

что немцы могут в любой момент пронюхать о её связях с Сопротивлением и, невзирая на

20 апреля, поставить к стенке. Кроме того, Дегрей понимает, что человек, знающий то, что

знает он, — уже потенциально обречён, и не хочет подставлять под удар Лори. Он

оставляет письмо, и я готов поклясться, что там было написано только: “Особняк Сен-

Клер” и больше ничего. Но почему Лори в клинике сказала мне об этом, а Лори,

приходившая ко мне, — нет? Можно, конечно, кое-что понять, если не задавать себе

тысячи “почему”.

Есть вещи, которые человеческий мозг, находящийся в тисках нашего мировоззрения

не может представить или ему просто не дают возможности задумываться над такими

вещами. Есть вещи, которые делать положено, и есть — которые не положено. Так гласят

устав любой армии, книги, включившие в себя опыт сотен войн, проведённых людьми. На

каком-то уровне можно то же самое делать и с мыслями. Направить нашу мысль по уже

заранее определённому руслу и управлять ею. Я часто задумывался на эту тему, ведь иначе

трудно объяснить всю нелогичность развития человеческой истории, от рождения новой

жизни до мировых войн. Но тогда тот, кто сидит у пульта управления, имеет цель, которую

человеку познать не дано, ибо поняв цель и осознав, что он не более чем марионетка, он

доберётся и до пульта.

Это были мои собственные мысли, вовсе не связанные именно с этой историей. Все

нереальные случаи, с которыми я ни разу в жизни не сталкивался в мирное время и

которые так часто замечал во время войны, сами наталкивали на мысль, что из-за войны

ОНИ потеряли осторожность в надежде на обычный в военное время пониженный тонус

человеческой восприимчивости на многое, что не касается его самого.

На жарких студенческих дискуссиях в Лос-Анжелесском университете я всегда

отстаивал свою теорию — мы полностью лишены свободы действий. Как планирующая

бомба, сброшенная с самолёта, не можем пройти мимо цели, подчиняясь заранее

запрограммированному пути “самолёт — цель”, так и мы идём по тому пути, который

запрограммирован в нашем мозгу. И не можем свернуть в сторону. Мы направили всю

силу своего, не такого уж мощного, разума на уничтожение. Не было поколения, которое,

как и моё, не натягивало бы военной формы и не отправлялось убивать себе подобных.

Разве это логично, разве, если бы человек мог поступать так, как он хочет, он стал бы

проводить большую часть жизни в окопах и испытывать удовольствие, таская на спине

плиту от батальонного миномёта. Но попробуйте изъять из истории войны — и ничего от

истории не останется. Исчезнут герои и полководцы, растают как дым 90 % литературы,

искусства, музыки, в той или иной форме воспевающие войну. Исчезнут промышленные

предприятия, дающие возможность жить миллионам людей, чтобы убить другие

миллионы. Исчезнут традиции, так бережно охраняемые во всех странах. Как это

начиналось: “Баллада о Ролланде”, “История короля Артура” и до “Наши парни по Белигу

Вуд”, “Капитан Флеминг на горящем самолёте врезается в неприятельский крейсер”,

какой-то русский солдат, я читал в газете, закрыл своей грудью амбразуру нацистского

пулемёта и стал национальным героем.

Что остается без войны? Только любовь, но и она связана с войной, так же тесно, как

и с моей теорией. “Я буду с тобой под военной грозой в сыром полумраке траншей”. На

кого смотрят женщины полным восторга взором? На увешанных орденами, на

возвращающихся с триумфом домой солдат, взахлёб рассказывающих о своих подвигах.

Они бросались на шею римских легионеров и наших солдат — всю историю человечества.

Разве не отвернётся любимая от труса, дезертира и кого-нибудь в этом роде?

Всё идёт по заранее спланированной программе. Рождение детей — это ведь тоже

нелогичность, это не даёт ничего, кроме дополнительных расходов и хлопот. Продолжение