Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

— Какой ещё рукой, — взвизгнул Понто, — мы на руку не договаривались, только на ногу и всё. Я не признаю никакой руки, это произвол. Ногу сломали и ладно, а руку не троньте, мерзавцы. Не сметь трогать руку!

Он орал бы ещё долго о суверенитете и неприкосновенности руки, не найдись у Серджо ещё одной горсти песка. После чего журналиста ловко уложили на землю, вывернули ему правую руку, обмотали её всё той же мокрой тряпкой.

Удар был тихий, и в этот раз бандиты отчётливо слышали, как сломалась кость.

— Вот и всё, — сказал молодой бандит, сматывая тряпку со сломанной руки журналиста, — А тряпочку я, с твоего позволения, заберу, много у нас, знаешь ли, в городе непорядочных людей, на всех тряпок не наготовишься.

А журналист плакал, лежал на ледяной земле, плевался песком, по щекам его текли слёзы.

— Ты тут долго не лежи, — посоветовал ему один из верзил, — а то почки застудишь. А с почками знаешь как намаешься.

— Сволочи вы, — хрустя остатками песка на зубах, простонал Понто, — самые сволочные сволочи. Хуже вас сволочей не бывает.

— Бывают, — не согласился пацан.

— Я на вас в полицию пожалуюсь.

— Это как водится, жалуйся, — ответил мальчишка, уходя. За ним уходили его дружки.

— Гады вонючие, оборванцы, скоты! — кричал им вслед осмелевший Понто.

И зря, потому как пацан остановился, а затем стал приближаться к журналисту, и было в его приближающейся фигуре что-то зловещее. Конечно, Понто не мог рассмотреть что это, зато он это чувствовал.

— Мальчик, не надо, — произнёс он, — вы мне и так уже все органы покалечили.

— Обзываемся, значит? — с угрозой спросил пацан, останавливаясь рядом с лежащим на земле журналистом.

— Это шутка, — заверил его журналист, — никакие вы не вонючие и не скоты. Беру свои слова обратно, можно сказать, печатаю опровержение и приношу извинения за некорректную передачу фактов и изложение событий, не имевших место.

— Гады вонючие, говоришь, — не унимался пацан.

— Нет, нет, я… — договорить ему не дал хороший пинок в рёбра.

— Уй, — вскрикнул Понто.

— Вот тебе и «уй», — передразнил его пацан, — это тебе, морда репортёрская, за гадов вонючих — ещё один пинок. Это тебе за меня, пятисольдового — ещё один. Это за маму мою и советы для неё.

— Какой же ты злопамятный мальчик, — простонал Понто, с трудом переводя дух.

— А это, — ещё один пинок, — всем журналистам мира от меня лично.

Сделав дело, пацан снова пошёл в темноту, а хныкающий от боли Понто из последних сил прокричал вслед:

— Реакционер, душитель свободы слова.

Он кричал ещё что-то, но бандиты уже этого не слышали, они неслабо промёрзли, ожидая жертву, и теперь энергично шагали к своему сараю на берегу моря спать. А представитель мировой прессы остался один лежать на земле. Холодно было ему и болело всё у него. Да ещё в туалет хотел он зверски. А на небе луна-зараза лыбится без всяких признаков сострадания к демократии и свободе слова. Всё равно ей, бледнолицей. А кругом тишина, даже собаки не лают, замёрзли, наверное.

Заплакал Понто и пополз, как израненный боец, к своей калитке. Благо, было до неё недалеко. Полз, плакал и думал: «Какой всё-таки сволочной этот мир. Что бы ты не сделал, что бы ни сотворил, найдётся какая-нибудь сволота, которой это не понравится. Ещё недавно все тебя хвалят, все тобой восхищаются, казалось бы, живи и радуйся. Ан нет. Обязательно найдётся какой-нибудь критик со здоровым молотком и этим молотком так тебя откритикует, что еле жив. И ведь нет у падлюки ни малейшего понимания, что ты не какой-нибудь осёл, а художник слова и что творчество твоё не терпит никаких рамок, никаких ограничений».

— Чтобы они сдохли, — всхлипывал Понто, доползая, наконец, до своей калитки. — Я вам, гады, отомщу, вам, садюгам, не сломить журналиста Понто, я не сдамся.

Утром следующего дня Буратино стоял у полицейского участка и смотрел, как синьор Стакани, находясь в благодушии, отдаёт распоряжения малярам и штукатурам, которые собираются ремонтировать его кабинет:

— Тэк-с, штукатурочку отколупнуть, новую положить. Да так, чтобы было любо-дорого и чтоб не пить мне, я вас, подлецов, знаю. Пока не побелите, чтобы ни грамма, — тут он обратил внимание на мальчишку. — А, это ты? А сегодня у тебя костюмчик похуже, чем вчера, — заметил Стакани, разглядывая знаменитые штаны Пиноккио.

— Вчерашний костюмчик по вашей милости пришлось чистить, — отвечал Пиноккио.

— Ничего страшного, почистишь, будет как новенький.

— Кстати, вы слышали, журналиста Понто избили неизвестные хулиганы, — начал Буратино.

— Знаю, — улыбнулся Стакани и, понизив голос, добавил: — Чему несказанно рад. Вот за это тебя и люблю, тут ты, конечно, молодец.

— Вы мне льстите.

— Нет. А чё ты ко мне заявился? Просто так, похвастаться?

— По делу.

— Какой же ты деловой, отдохнул бы, что ли. Опять какую-нибудь подлость замышляешь?

— Наоборот, иду на компромисс, ищу примирения. Хочу замирить с цыганом Николаем. Для чего прошу у вас разрешения для свидания.

— Ну, это не проблема, — сказал Стакани и позвал одного полицейского, чтобы тот проводил мальчишку в камеру с задержанным.