Буриданов осел

Здесь речь не идет о библиотекарях научных, ведомственных, заводских, домовых или учрежденческих библиотек, и поэтому достаточно общего наименования профессии, употребление которого имеет три преимущества. Во-первых, профессионал может, если пожелает, понять его как страстную защиту единой системы библиотечного дела, которой добиваются уже десятки лет, во-вторых, оно дает возможность незаметно намекнуть профану, что библиотекарей не следует путать с книготорговцами (оплачиваемыми хуже), и, в-третьих, мы можем в дальнейшем избежать предписанного министерством официального наименования библиотекаря — библиотекарь Всеобщих Публичных Библиотек,  — применение коего удлинило бы эту книгу круглым счетом на двадцать две с половиной страницы и, таким образом, отняло бы у народного хозяйства (при тираже, как я надеюсь, десять тысяч экземпляров) примерно двести двадцать пять тысяч страниц, о чем вовсе не подумали отцы (или, вернее сказать, крестные) нововведения. И о чем они вообще думали, когда в век народной демократии, народной полиции, народных корреспондентов, народной солидарности, а также народной книжной торговли отняли у библиотекаря его традиционное звание? О народных кухнях, которыми все еще попахивает старое название, — вот ответ, содержащий намек на историю, на Карла Пройскера из Гросенхайна (Саксония) и Фридриха фон Раумера и буржуазные просветительные союзы прошлого века, то есть на традиции, которые существуют, но которые нежелательны и на которых здесь не следует подробно останавливаться, так как для Эрпа они не играют почти никакой, а для фрейлейн Бродер вообще никакой роли и не пойдут на пользу роману, имеющему нечто общее с бумажным змеем: он взмывает ввысь, когда натягивают бечевку, взнуздывают его, и падает, низвергается, когда бечевку расслабляют (метафора принадлежит, правда, Жан-Полю, но кто теперь его читает? Да и все ведь украшают свою комнату чужими картинами). Почтенный возраст прежнего наименования профессии и положил ему конец, ибо привилегия пользоваться старым названием принадлежит только железной дороге — Германской рейхсбан (при упоминании ее Эрпу, между прочим, каждый раз приходил на ум случай из детства, рассказ о котором после восьмикратного повторения Элизабет при всем желании не могла уже слушать с заинтересованной улыбкой, но который был нов для любимой, — как мало мы задумываемся над привлекательностью таких мелочей! Поскольку раньше все, начиная от рейхсбунда — имперского союза — многосемейных до рейхспфеннига содержало в себе слово «рейх», он и застежку-молнию на своей куртке называл «рейхсфершлюс» вместо «рейсфершлюс», а когда понял свою ошибку, кинулся в другую крайность и тут же переименовал рейхсбан в рейзбан [13]

, что сегодня вполне могло бы сойти за рационализаторское предложение: мы бы наконец избавились от «рейха», сохранив, однако, сокращение: ГР — Германская рейзбан). Но натянем снова бечевку. Библиотекарь Эрп пренебрег священным долгом семьянина, дав буйно разрастись бурьяну своего душевного недуга (который он вначале называл досадой, а теперь уже любовью), вместо того чтобы выкорчевать его мотыгой дисциплины. В результате он плохо спал, видел ужасные сны, едва разговаривал с женой и детьми, беспричинно рявкал на чувствительную фрейлейн Завацки, был не способен сосредоточиться на работе и испытывал нечто вроде мании преследования. Стоило ему войти в помещение, где несколько сотрудниц молча работали, как он проникался уверенностью, что они только что говорили о нем; Крач, по его мнению, был занят только мыслями о мести; фрейлейн Вестерман, осведомленная обо всем, что происходило в этих стенах вот уже более двух десятилетий, знала уже, как ему чудилось, и о его любви, а каждое замечание Хаслера казалось ему прямым намеком. Но, несмотря на страх и осторожность, он не в силах был противиться искушению под любым предлогом заговорить о фрейлейн Бродер. Ежедневно он делал крюк через центр и медленно проезжал мимо ее дома — это вошло у него в привычку.

И страдал он, как от настоящей болезни. Уже через неделю он предпочел бы этим мукам полный отказ.

Однако из осторожности он не торопил событий. Во внутренних монологах он прибегал к известной со времен войны поговорке: лучше ужасный конец, чем ужас без конца, но тем не менее избегал малейшего риска, поскольку в глубине души все же надеялся, что конец ужаса не будет ужасным, жалел себя, давал сорнякам своих чувств разрастаться и заглушать благородные ростки трудовой морали (и, стало быть, сам же начисто опровергал все тезисы письма № 1), страдал и из-за этого (даже очень), но всю вину приписывал ей: скажи она в первый вечер «да» и «аминь», ни он, ни работа не пострадали бы.