Буриданов осел

Да, Эрп много смеялся, но и много думал во время той поездки по городу, и потому она достойна упоминания. (Он, между прочим, никогда не говорил: «Я еду в город», — а всегда говорил: «Я еду в Берлин», — подражая своим соседям, коренным жителям, речь которых решительно не желала считаться с тем фактом, что поселок их вот уже более сорока лет входит в черту Берлина. В разговоре с фрейлейн Бродер он однажды привел этот пример как подтверждение того, что человек легко и быстро приспосабливается к своему окружению, если оно ему нравится. А поселок на Шпрее нравился Эрпу во всех отношениях.) Итак, он смеялся и болтал с детьми, но вдруг ощутил, сколь непрочна и сомнительна его привязанность к ним. Может ли он представить свою жизнь без них? Этот вопрос он впервые задал себе и испугался, когда не колеблясь ответил на него утвердительно. Он бывал с ними мало — по утрам, иногда вечером, по воскресеньям немножко больше, а в отпуске совсем их не видел. Честолюбием воспитателя он не отличался, ему доставляло удовольствие баловать их, но чаще всего они мешали ему во время работы или во время вполне заслуженного отдыха, а когда они были в летних лагерях, он не скучал по ним, хотя мысль, что с ними может что-нибудь случиться — несчастье или болезнь, — приводила его в ужас. Он всегда будет делать все, чтобы они были здоровы, довольны и счастливы, это несомненно, но и не более. Особенно сын, который сейчас сидел рядом с ним в машине и комментировал каждый поворот, каждый дорожный знак, каждую марку машины, никогда не вызывал в нем того, что когда-то именовалось голосом крови. Он покосился на без умолку тараторившего, умничавшего одиннадцатилетнего мальчика и, как всегда, почувствовал лишь отчужденность при виде его бледного лица, ничем не напоминавшего ни его, ни Элизабет. Если бы она не рожала его в муках, а взяла из приюта, чувства Эрпа к нему не были бы иными. Он нес за него ответственность — юридическую, моральную, — он привык к нему, вот и все. Но почему же к Катарине он относится совершенно иначе? То, что она была существом женского пола, кокетливой, нуждавшейся в ласке, благоговеющей перед ним, безусловно, имело значение. Он почти не решался дотрагиваться до нее, после того как насмотрелся на обращение молодых матерей со своими голенькими сыночками. Но главное было, видимо, в другом: Катарина была такой, как он (или, вернее, каким он себя считал), — спокойной, разумной, уверенной в себе, гораздо серьезнее, гораздо умнее, чем ее старший брат. Эрп любил в ней, вероятно, самого себя. При своей утренней склонности к правдивости он признавался себе в этом, но тут же находил и оправдание: всякая любовь сродни скорее эгоизму, нежели любви к ближнему. Может быть, когда-нибудь открыто признают это, ведь научились же признавать истины другого рода: так, нынче уже можно и думать и говорить, что любишь свое отечество потому, что тебе здесь хорошо живется. А Элизабет, почему он любит ее? Потому что ему с ней было хорошо, потому что он всегда мог выносить ее присутствие, потому что она никогда не надоедала ему, не докучала, не стесняла его, потому что она удивительно хорошо приладилась к нему и к его работе. Значит, тоже эгоизм — конечно, это можно назвать и так, — но эгоизм безвредный, безвредный и для нее, она ведь никогда не проявляла признаков недовольства, никогда не восставала против него, следовательно, она все же была, пожалуй, счастлива или (выражаясь осторожнее) довольна. Так он размышлял, проявляя тем самым незаурядные способности к самоанализу и одновременному самооправданию, — способности, очень уместные в его работе руководителя. (А ведь это может не всякий: быть красноречивым критиком собственной деятельности и притом всегда иметь наготове объяснения, извиняющие все ошибки.) Но в своем стремлении к правде он никогда не был последователен, главным образом потому, что честность в нем всегда переплеталась с сентиментальностью. Вместо того чтобы уяснить себе, почему предчувствие разлуки пробудило в нем желание разобраться в самом себе, он предался печальным воспоминаниям. Шоссейная дорога, пустынный берег озера, сосновый лес, голые деревья вдоль дороги напомнили ему одно воскресенье тринадцать или четырнадцать лет назад, когда он впервые проезжал здесь на грузовике, замерзший, в синей рубашке (она еще сохранилась, он иногда надевает ее для работы в саду), под хлопающим на ветру знаменем, обняв Элизабет за плечи. Лучшие представители библиотечного училища ехали в деревню помогать в уборке урожая и внедрять культуру, пели что-то об авангарде пролетариата и были глубоко убеждены, будто они и есть этот авангард. Элизабет даже стыдилась того, что живет в одной из вилл этого восточного Далема [1]

. Эрп был достаточно честен к себе, чтобы сегодня не иначе как с улыбкой вспоминать, как вдохновенно они пытались когда-то воскресить старинные народные танцы, но его наполняла грустью мысль, что впоследствии он уже никогда больше не бывал таким беззаботным и независимым, как тогда. Вскоре после той поездки он снова проезжал здесь на велосипеде, один. У гидростанции в нарядном льняном платье его поджидала Элизабет, чтобы познакомить с родителями. Спровоцировать их на ссору было нелегким делом. Но это было необходимо: как мог бы он иначе без ярости признаться самому себе, что ухоженный газон, спускающаяся к реке терраса, со вкусом обставленный дом, атмосфера дружной семьи импонировали ему? Хода событий эта ссора не изменила и даже не замедлила: Элизабет поклялась ему всегда, что бы ни случилось, держать его сторону, а то обстоятельство, что никто не попрекнул его ни бедностью, ни воззрениями, примирило его с родителями жены. Теперь он каждое воскресенье проводил на Шпрее; они даже торжественно обручились и потом с воодушевлением встречали каждый новый шаг, приближавший их к стандарту обычной семьи: экзамены, поступление на работу, свадьба, комната в городе, рождение Петера, повышение оклада, покупка мебели, радио, собственная квартира и так далее и так далее. Все ему удавалось: на службе он достиг успеха, признанного и оплаченного, все конфликты оказались разрешимыми, благоприятные обстоятельства он сумел повернуть себе на пользу, был здоров, обеспечен, уважаем, популярен и доволен собой — вплоть до этого утра, когда вдруг загрустил о былой независимости, сохранить которую никогда не старался. Раздумья Эрпа и в самом деле были не беспочвенны: высокий прожиточный минимум его семьи не допускал перехода на более низко оплачиваемую должность, дом окончательно привязал его к Берлину, сад поглощал ранее свободные воскресенья, занимаемое положение, дом, машина возвысили его над средним уровнем, изолировали его, но не сделали независимым. Раньше он каждый день в течение двух спокойных часов был просто пассажиром электрички, одним из тысяч, ежедневно ощущал, что мир — это не только библиотека и семья, среди множества людей он был два часа самим собою, мог разговаривать, читать, молчать, наблюдать, слушать или думать; теперь же он был там — начальником, здесь — главой семьи, а в промежутке — один в своей движущейся камере. Действительно, от таких мыслей не отмахнешься, скверно лишь, что он не решался назвать их причину настоящим именем — Бродер.