Бусы из плодов шиповника

Разревевшись безудержно, чувствуя свою вину за то, что мало времени уделял ей, расплакавшись в день смерти мамы – 11 апреля 2003 года. И помню, как сын стоял за моей спиной на нашей кухне в Иркутске (куда я вернулся уже к вечеру из Ангарска, отвезя там маму в морг и собрав какие-то необходимые для похорон документы) и, ничего не говоря, просто молча гладил меня по спине, как это в детстве делала мама, успокаивая меня (и предварительно сделав все, что нужно), когда я плакал, например, от боли в разбитой коленке…

И это были уже слезы, казалось, безмерного, неподъемного горя.

И потом, в 2005-м, когда почти вслед за мамой, не дотянув нескольких дней до 60-летия Победы, как он хотел, поскольку сам воевал, умер отец, говоривший мне не раз: «Не хочу я, сынок, жить без мамочки. Тоска меня без нее съедает…»; и в 2009-м, когда умерла жена; и в 2016-м, когда умерла сестра, было очень горько, но слез таких горячих уже не было. Словно душа окаменела. Будто бы все это происходило не здесь и не со мной. И словно все это я вижу лишь со стороны, посторонним, отстраненным взором. Как видели свое тело, по их утверждению, люди, которым довелось пережить клиническую смерть. Наверное, это была просто защитная реакция организма…

А сейчас это были, пожалуй, слезы счастья.

Хотя на вопрос: «Могу ли я себя считать счастливым?» я вряд ли отвечу сейчас утвердительно. И даже не потому, что по логике Хемингуэя, считаю себя человеком, если уж и не умным, то, во всяком случае, весьма неглупым, а потому, что просто не знаю этого. Как не знаю до конца, что же такое счастье. Ибо его невозможно оценить. Его можно только почувствовать…

Впрочем, не ищите в литературном произведении факты и ясные ответы. Ищите дух. Дух важнее фактов.

Более того, если в любом литературном произведении, нет контекста – значит, нет и творчества. Ибо, идеальная иррациональность – это и есть настоящая литература, где происходит соединение читателя и писателя в одном лице, как это было в романе Сервантеса «Дон Кихот».

Другими словами, если ты пишешь, как живешь и живешь, как пишешь – это и есть настоящее творчество и настоящая литература. Поскольку литература возникает там, где нет литературы. Она прорастает из самой жизни.

На этом, пожалуй, я и закончу свои поиски. Ибо этот процесс – поисков чего-то истинного, к счастью, бесконечен…

И если в философии вопрос, что было вначале – яйцо или курица, еще можно как-то обсуждать, то в литературном процессе, несомненно, сначала должен был появиться, на мой взгляд, читатель, а уж потом писатель. То есть должна была возникнуть потребность в литературе. Так же, как из отдельных звуков возникла потребность в речи, которая и отличает нас от животных. Ибо мы можем говорить, мыслить, анализировать свои поступки. Плохие или хорошие…

Хотелось бы, правда, чтобы хороших поступков было значительно больше. Поскольку праздник – это не тогда, когда хорошо кому-то одному за счет других, а когда хорошо очень многим, лучше всем…

…А вот еще был случай!

В поселке, насчитывающем около ста дворов и притулившемся в двух речных и двух байкальских падях у самого истока Ангары, Надежда Верхозина считалась человеком образованным. Во-первых, потому что она была учительницей младших классов в поселковой школе, а во-вторых, потому что продолжала читать книги и толстые журналы, в отличие от подавляющего большинства односельчан, которые кто после работы, кто после запоя по причине отсутствия оной, кто после забот по хозяйству сидели вечерами у телевизоров.

Сладенько-приторные бразильские или американские сериалы о нереальной жизни, с нереальными персонажами нравились всем без исключения от детей до бомжей, которые приживалами – «за харч и кров», приклеивались на лето в этом живописном месте к какой-нибудь семье, помогая по хозяйству. Они «снимали» за это «апартаменты» то на сеновале, то в какой-нибудь сараюшке и непременно приходили в дом во время трансляции сериалов, принося в него застоявшийся запах нездешней кислятины и мочи.

Однако лишить их удовольствия посмотреть очередную кальку сериала, как ребенка сладкой конфетки, хозяева обычно не решались, терпеливо снося стойкий запах несвежести жизни, исходящий от них.

Затем тошнотворно однообразная экранная жизнь «Богатых и счастливых», с плохо придуманными гипертрофированными страстями, обсуждалась в поселке и даже в городе, куда Надежда выезжала иногда по своим надобностям, где по случаю и покупала для себя книги.

Брала она их еще и в местной библиотеке, на двери которой теперь почти всегда висел большущий амбарный замок. Причина его безмятежного висения была до безобразия проста – отсутствие хоть какого-то числа читателей.

Справедливости ради надо сказать, что и страсть портовских к заморским телесериалам со временем спадет, словно отслоившаяся от зажившей раны короста, но массово, как прежде, в библиотеку они так и не вернутся, будто разучатся за это время читать.

Однако все это случится гораздо позже…