Бусы из плодов шиповника

– Да не пил я их, Владимирыч, вовсе. Так, только вид делал, что употребляю для спокойствия Нади. А сам куда-нибудь выливал незаметно. Иногда и в герань на окне. Может, она от того и чахлой такой стала? Все оклематься никак не может… И знаешь еще, что я подумал, если человек сам себя в руки не возьмет – ему уже никакие подпорки не помогут. Так и будет ходить на трухлявых ногах. А у нас в поселке сейчас народишко на таких ногах в основном и ходит. Запиваются все от мала до велика. И еще геройством это дело считают. Вот, мол, каков я орел! Бутылку водки чуть ли не из горлышка могу выпить, да еще на мотоцикле после этого по деревне рассекаю!

И ведь чем срамнее ведут себя, тем больше гонору и гордости. Правда, поутру обычно, может, и от стыда, говорят: «Ни хрена не помню, братцы, как, чем и где вчерась кончили. Но драки вроде промеж нас точно не случилась. Морда целая. Потому как».

«Да ты же с Лариской, лярвой городской, на сеновал свой раньше всех попер, не помнишь, что ли?!» – гогочут такие же немытые, нечесанные с утра, помятые со вчерашнего, дружки. – «Жонка твоя кудри-то рыжие ей с утра проредила, обнаружив вас там в обнимочку в видах неприличных». И снова: «Гы-гы-гы! Га-га-га!» – что твои жеребцы стоялые или гуси, гогочут на всю деревню. И соображают при этом, где бы потребную сумму достать «для поправки здоровья». И если соберут на самый что ни на есть дешевый, да покрепче, суррогат, то настроение еще улучшится. Нет – резко скиснут все и разбредутся кто куда тихонечко, потому что бутылка только и связывает – других интересов нет…

Да и я, Владимирович, жаль, вот только поздновато сообразил, что геройство-то не в том состоит, чтобы в общей навозной жиже вместе с большинством тебе подобных плыть, а в том, наоборот, чтобы в ней не плыть. Потому что настоящее мужество, по моему разумению, это когда наперекор всему, но… в правильную сторону обязательно чтоб. Вот как тот Локон с сыновьями. Видно, что силы неравные. Однако ж борется со змеюкой до конца, не уступая ей.

А у нас ведь теперь в поселке, как я тебе говорил, в рюмку только совсем малые да совсем старые не заглядывают…

Этим-то мальцам и должен быть хоть какой-то, пусть даже единичный пока, пример, чтобы нация совсем в дебилов не превратилась…

А к тому оно, похоже, потихоньку и идет. Ты посмотри, ведь в деревне, любой почитай, ни доброго печника не найдешь, ни доброго умельца по дереву теперь не сыщешь, который бы и дом мог из кругляка срубить в лапу да еще и узорами его разукрасить…

А уж колодезника, который бы мог определить, где жила водоносная неглубоко под землей проходит, и подавно днем с огнем не обнаружишь.

А ведь все эти знания испоконные – драгоценный дар. И ресурс этот по ветру развеивается, как пыль. Утрачивается, растворяется во времени от поколения к поколению все больше и больше, а не укрепляется, как должно тому быть.

Оглянешься потом, а этого ничего как бы и не было вовсе. Ни печников, ни колодезников хороших, ни плотников. Обидно за брата своего – мужика, делается. Только бабы еще уклад как-то держат. И благоверным своим до конца забыться не дают, заставляя их то сенник починить, то стайку подправить, то баньку срубить… Не они бы, так и косить, пожалуй, разучились…

И может ведь при таком-то течении дел случиться в яви эдакое. Обернется далекий, а может, и не такой уж далекий еще, потомок и кликнет: «Ау! Где ты, русский народ?!»

А нет его. Только пыль под ногами осталась. Сами же себя без всяких войн извели…

После бани Надя пригласила за стол.

– Проходите в комнату. Я только рыбки еще из сеней принесу.

Соленый омуль, вареная картошка, малосольные огурцы – типичный для прибайкальских деревень ужин. И, конечно же, крепкий чай – с шиповником, брусничным или смородиновым листом вдобавок. Да еще с подогретым или парным молоком!

Кириллу Надя поставила не керамическую, как нам с ней, а эмалированную кружку. И, словно оправдываясь передо мной, пояснила:

– Чай стал такой густющий пить! Прямо чифир какой-то.

Муж недовольно взглянул на нее.

– Надежда, ну сколько можно об одном и том же?..

– Да шучу, шучу я, Кирюша. Об тебе же, родном, беспокоюсь. О здоровье твоем да о цвете лица белом, – улыбнулась она, – Чтоб не стал ты, как головешка обугленная.

И чувствовалось, что она пеняет ему просто так, для порядка, как любящая свое чадо мать, говорящая о своем малолетнем любимце: «Он у меня такой непослушник и сластена!»

* * *

Через год, и снова осенью, я вновь приехал в Порт Байкал.

И еще на пароме, у знакомого рыбака, спросив, пьет ли Кирилл Верхозин, узнал, что он летом утонул.

– В Троицу аккурат. А нашли только через три дня, словно не хотел старик Байкал отдавать его, – продолжил мой попутчик. – Одни говорят, по пьянке в воду полез. Другие – что удальства ради. Доплыть хотел до буя вроде, – как-то неохотно закончил рыбак. И добавил: – Оба сына из города приезжали. Хорошо все организовали: и похороны, и поминки. Водки одной ящика два на своей машине привезли. «Горючка» хорошая, сладкая прямо, не чета нашему «ацетону», – оживился он от питейных воспоминаний.