Бусы из плодов шиповника

Знать бы, кто держит эту пращу… Поговорить бы…

Последний понедельник

Есть радость в мелочах…

Девочка была еще совсем маленькая…

А болезнь, навалившаяся на нее, была большая. И поэтому буквально за считанные дни она совсем измучила девочку.

И хотя к концу первой недели, болезнь уже начала отступать – девочка все еще была очень слаба и, казалось, совсем не имела больше сил сопротивляться недугу…

Вдруг рассмеяться или даже улыбнуться чуть-чуть, краешками губ, ей было теперь невероятно трудно. Хотя неделю назад – а это была первая серьезная болезнь в ее почти уже четырехлетней жизни – состояние это было для нее самым обыкновенным. Во всяком случае, я ее видел такой почти всегда, когда приходил в гости к ее родителям; подвижной, розовощекой, излучающей какое-то всегдашнее искристое веселье…

Девочка лежала, точнее, почти сидела, из-за нескольких пышных подушек, подложенных под ее спину и голову, на широкой родительской кровати. Ее шея была обмотана в несколько раз толстым шерстяным шарфом ручной вязки, а руки, лежащие поверх одеяла, малиновым атласным квадратом выпирающего из белоснежного крахмального пододеяльника, были так бледны и легки, что почти не продавливали невесомость пуха.

На табуретке, в изголовье кровати, стоял яркий китайский термос с брусничным морсом, а рядом, на блюдце, лежал разрезанный на дольки апельсин, еще сохранивший радостную яркость кожуры, но уже потерявший сочность и свежесть мякоти.

Иногда девочка неотрывно, каким-то отсутствующим, нездешним взором, склонив голову набок, не шелохнувшись смотрела на причудливо-узорчатое разноцветье ковра, висевшего на стене сбоку от кроватей, и будто одними только мыслями спрашивая кого-то невидимого и неведомого о чем-то своем, не доступном пониманию других людей, особенно взрослых.

А может быть, мне все это только казалось, и на самом деле ей просто тяжело было поворачивать голову…

Я очень хотел помочь девочке справиться с болезнью.

Мне казалось, что, если вернуть ей хоть ненадолго ее обычную веселость – это поможет лучше всяких лекарств…

Но ни сказки, ни бодрые книжки с картинками, которые я ей читал и показывал, даже мимолетной радости у нее по-прежнему не вызывали. Она лишь силилась улыбнуться, когда я умолкал, как бы благодаря меня за то, что я пришел к ней в гости и сижу с ней здесь так долго. Смысл же прочитанного – я видел это – почти не достигал ее сознания и чтение мое воспринималось ею как неназойливое убаюкивающе-успокаивающее жужжание далекого шмеля или даже, скорее всего, как однообразный монотонный шум автомобилей, которые непрерывным потоком двигались по улице и звук их движения проникал и сюда, за плотно закрытое, заклеенное на зиму и зашторенное наполовину от яркого зимнего солнца окно.

И хотя девочка лежала в комнате, окно которой выходило во двор с маленьким садиком в нем, этот назойливый шум из соседней комнаты доходил и сюда, воспринимаясь как неотъемлемый фон города, который слышишь лишь краем уха, словно через многометровую толщу воды, уже не воспринимая сознанием. Иначе ведь можно было бы просто свихнуться.

В углу, у изголовья кровати, на которой лежала девочка, от плотной ярко-зеленой тяжелой, с огнедышащим драконом, шторы, наполовину прикрывающей окно, возникал неплотный дремотный зеленоватый полумрак с островком яркого желтого света от настенной лампы, висящей чуть сбоку от кровати. В кругу этого аренного света я сидел на маленьком детском стульчике и, положив книгу на кровать, и читал моей приятельнице новую для нее книжку, принесенную на сей раз с собой, потому что детских книжек, сохраненных моей мамой еще со времен, когда я и сам был не больше этой девочки, у меня было много.

Во второй, незашторенной, половине окна виднелась большая влажновато-темная снизу ветка тополя, засыпанная пушистым вчерашним снегом, и стайка весело прыгающих по этой ветке, всегда встопорщенных каких-то воробьев, которые, прыгая по ней, взвихривали маленькими облачками покрывавший ее мохнатый нетронутый снег.

Когда я читал, я не видел эту заснеженную толстым слоем ветку с ее всегдашними обитателями – воробьями, а лишь представлял ее, потому что сидел к ней спиной…

Иногда девочка засыпала почти сразу же, как только я начинал читать…

Я тогда вставал со своего неудобного стульчика и, разминая ноги, подходил к незашторенной части окна.

Уже в предвечернем неясном свете я видел заснеженный «садик», с десятком тополей и несколькими лиственницами в нем, и крышу старинного одноэтажного особняка с ровным невесомым, сантиметров в пятьдесят, слоем снега на нем…