Campo santo

Искусственная фигура школьного учителя по прозвищу Скептик, позволяющая Грассу развить улиточную меланхолию, выглядит поэтому как противостоящее программной интенции, то есть скорби, оправдание, которое, несмотря на помощь Лихтенштайна, опять-таки умаляет реальные аспекты истории данцигских евреев. Один из пассажей «Дневника», когда в результате конфронтации исторической действительности и ретроспективной фикции виден отсвет правды, это фрагмент, где речь идет о транспортах еврейских детей, которым вплоть до августа 1939 года еще удавалось покинуть Данциг в направлении Англии. На вопросы собственных детей:

– А там им тоже надо было ходить в школу?

– И они все скоро выучили английский?

– А их родители?

– Что с ними сталось?²⁵

—

Грасс отвечает ссылкой на родившегося в Данциге английского журналиста, который некоторое время сопровождал его в предвыборной поездке. У этого журналиста, покинувшего Данциг двенадцатилетним мальчиком с одним из детских транспортов, картины родного города – «остроконечные крыши, церкви, улицы, террасы вдоль фасадов, колокольный перезвон, чайки на льдинах и на стоячей воде» – остались в памяти «давно заброшенной игрушкой». «Штудиенасессора Отта (по кличке Скептик) он не помнил»²⁶. Из набросанной таким образом ситуации вытекает вопрос, не вредит ли доминирование вымысла над реально случившимся описанию правды и попытке создать себе память.

Предвыборная борьба за социал-демократию

К идеальным образам, какие Грасс рисует в «Из дневника улитки», относится, кстати, и его представление о немецкой социал-демократии, ради которой он берет на себя тяготы предвыборной поездки протяженностью в 31 000 километров.

В этом контексте прежде всего бросается в глаза, что Грасс охотно рассуждает о предыстории и происхождении социал-демократии, но не говорит ни слова о политическом развале, который эта партия учинила в Германии в годы после Первой мировой войны. Так, на страницах «Дневника» появляются Август Бебель в зеленом халате токаря и «Эде» Бернштейн, и мы узнаем, что по-прежнему точными карманными часами первого партийного лидера владеет теперь Вилли Брандт, что создает приятное впечатление чуть ли не семейной солидарности с представителями честного прошлого; а вот об Эберте и Носке – назовем лишь два менее славных имени – мы не слышим ничего.

Не объясняется молодому поколению читателей и как вышло, что страна, создавшая в конце XIX века самое сильное и самое отлаженное социалистическое движение, двадцатью-тридцатью годами позже угодила в лапы фашизма. Грассов экскурс в историю социал-демократии весьма похож на недодержанный снимок, слишком засвеченный и мутный, и только для оживляжа снабжен кой-какими живописными деталями и славными фигурами вроде старого доброго Бебеля, который ко времени Закона о социалистах, подавая пример товарищам, нелегально разъезжает по Германии, ввиду чего, разумеется, и кампания новых глашатаев социал-демократии предстает в слегка героическом свете.

Чувство братства и единства распространяется порой и среди надеющегося на новый политический день поколения «сорокалетних», которое, как считает Грасс, будто стремится «компенсировать повышенной продуктивностью спад производительности у нескольких сильно побитых войной поколений»²⁷

. У читателя чуть ли не создается впечатление, что в конкретных выступлениях за перемены к лучшему в политике Германии автор находит оправдание тому, что́ (хотя он сознает свою невиновность) по-прежнему мучает его в немецком прошлом и что лишь в активизме политической возни и в лихорадочных разъездах – Бёлль во «Франкфуртских лекциях» назвал их особой формой немецкого отчаяния – он может чуточку опередить в стыде и вине упорных, молчаливых улиток²⁸.

Дюреровская «Меланхолия»

Если в политической работе, в которой Грасс, как он не раз подчеркивает, видит нечто более реальное, нежели в утопических прожектах, удается отвлечься от временами шевелящейся безутешности, то дюреровская «Меланхолия» как fellow traveller[49] и ангел нечистой совести все-таки прокралась в его багаж.