Campo santo

Впервые я столкнулся с «Пуританами» в двадцать два года в доме коллеги, восторженного поклонника Беллини, на Фэрфилд-авеню в Манчестере, неподалеку от Палатайн-роуд, где в 1908 году жил молодой студент-инженер Людвиг Витгенштейн. День выдался погожий, как и другой, когда я двадцать с лишним лет спустя, закончив затянувшуюся работу на тему пыток, с сильнейшей головной болью сидел у себя в саду и через открытое окно второй раз слушал эту оперу, ее транслировали из Брегенца. До сих пор помню, как обезболивающие мало-помалу начали действовать и музыка Беллини, смешавшаяся с анальгетическим эффектом, показалась мне благодатью и блаженством. А то, что вдобавок она сквозь летний голубой эфир прилетела из Брегенца, просто не укладывалось в голове, ведь в моей памяти Брегенцкий фестиваль был неразрывно связан с зингшпилем «Царь и плотник», который из года в год давали на озерной сцене.

Брегенцкий фестиваль и пляска в деревянных башмаках – насколько хватает памяти, для меня это было одно и то же. Если уж автобусом Альпенфогеля ехали из З. в Брегенц, то затем, чтобы посмотреть пляску в деревянных башмаках. В свое время вкупе с кой-какими произведениями композитора Флотова и знаменитой арией из «Евангелиста» она всенепременно входила в программу ежевоскресных концертов по заявкам Баварского радио, которые после детской передачи регулярно слушали и у нас дома. Разве что донские казаки и «Солдат на волжском берегу» могли посоперничать да хор пленных рабов из «Набукко».

Что значило это попурри, я в ту пору не отдавал себе отчета, теперь же мне кажется, эти сомнительные немецкие предпочтения как-то связаны с временем, когда сынов отечества отправляли на Восток. Бескрайние украинские нивы, недавно прочитал я, так сияли на свету, что немецкие солдаты, пересекая их летом 1942-го, надевали солнце- или снегозащитные очки, чтобы не испортить глаза. Когда 23 августа – свет уже убавлялся – 16-я танковая дивизия под Рынком севернее Сталинграда вышла к Волге, на другом берегу за рекой виднелись уходящие в бесконечность зеленые луга и рощи. Как известно, одни мечтали после войны там поселиться, другие же, наверно, уже знали, что никогда не вернутся из этой дали.

«Край родной, когда тебя увижу…» – немецкие слова хора «Vapensiero», в известном смысле шифр глухого подспудного чувства, что подлинными жертвами были немцы. Лишь в ходе так называемого искупления додумались признать и за евреями их право и, как, например, в брегенцкой постановке «Набукко» в середине девяностых, сделать из анонимных рабов настоящих евреев в полосатых робах. Вскоре после открытия того сезона я – о чем поныне сожалею – участвовал в одном из мероприятий рамочной программы фестиваля и за свои труды наряду с гонораром получил два билета на представление «Набукко» в тот же вечер. С этими билетами в руке я, пока последние зрители не скрылись в подъездах театра, нерешительно стоял на площади, нерешительно, потому что с каждым истекшим годом мне все труднее смешаться с публикой, потому что я не хотел видеть хор переодетых узников концлагеря и потому что за Пфендером собиралась гроза, а я, не в пример другим гостям фестиваля, не догадался взять с собой зонтик. И пока я там стоял, ко мне подошла молодая дама – вероятно, я показался ей обманутым – и спросила, нет ли у меня, случайно, лишнего билета. Она, мол, приехала издалека, а в кассе все билеты, увы, распроданы. Когда я протянул ей свои два билета и пожелал приятного вечера, она поблагодарила несколько растерянно, ведь я не захотел вместе с нею посмотреть брегенцкую постановку «Набукко», хотя имел такую возможность.

Через полчаса после этой упущенной возможности я сидел на балконе своего гостиничного номера. По небу прокатился гром, а вскоре хлынул дождь и разом стало очень холодно, что меня не удивило, ведь накануне в верхнем Энгадине в разгар лета шел снег. Временами сверкали молнии, на секунды заливая светом альпинарий, занимавший весь склон за гостиницей. Его устроил в результате многолетних трудов некий Йозеф Хофленер, с которым я во второй половине дня, увидев его за работой в этом саду, завязал разговор. Этот Йозеф Хофленер – ему наверняка было далеко за восемьдесят – рассказал, что во время последней войны был в плену, в шотландском лагере, трудился в бригаде дровосеков, в Инвернессе и повсюду в Хайленде. По профессии он школьный учитель, сперва работал в Верхней Австрии, потом в Форарльберге. Уже не помню, в связи с чем я спросил, где он получил образование, зато ответ его помню прекрасно: на Кундмангассе в Вене, в том же учебном заведении, что и Витгенштейн. Он назвал Витгенштейна тяжелым человеком, но больше ничего добавить не пожелал.