Campo santo

Когда, из-за фотографии вокзала, но и из-за письмеца на обороте, во время одной из долгих прогулок по Манчестеру я купил эту открытку, сам я в Штутгарте еще не бывал. Ведь после войны, когда я подрастал в Альгое, людям было не до разъездов, и если с началом экономического чуда они все же порой куда-то выезжали, то на автобусе в Тироль, в Форарльберг или в лучшем случае в швейцарскую глубинку. На экскурсии в Штутгарт или другие все еще жутко выглядящие города не было спроса, вот так и получилось, что родная страна, которую я покинул в двадцать один год, осталась для меня во многом незнакомой, далекой и не вполне уютной территорией.

Только в мае 1976-го я впервые сошел с поезда на бонацевском вокзале, поскольку услышал от кого-то, что художник Ян Петер Трипп, вместе с которым я учился в оберстдорфской школе, живет в Штутгарте, на Райнсбургштрассе. Свой визит я счел знаменательным и хорошо запомнил, поскольку наряду с восхищением, какое тотчас почувствовал перед работами Триппа, у меня мелькнула мысль, что я бы тоже не прочь заняться чем-то другим, вместо чтения лекций и проведения семинаров. Трипп тогда подарил мне свою гравюру, и к этой гравюре, изображающей нервнобольного председателя сената Даниеля Пауля Шребера с пауком в голове – что может быть ужаснее вечно копошащихся мыслей? – к этой гравюре восходит многое, что я последствии написал, также и в смысле метода, соблюдения точной исторической перспективы, терпеливой гравировки и протравливания, манеры nature morte,

вещей, казалось бы весьма от меня далеких.

С тех пор я постоянно спрашиваю себя, что за незримые связи определяют нашу жизнь, как проходят нити, что связывает, например, мой визит на Райнсбургштрассе с тем фактом, что там, в годы сразу после войны, находился лагерь для так называемых displaced persons[92]

, где 29 марта 1946 года приблизительно сто восемьдесят штутгартских полицейских устроили облаву, в ходе которой, хотя она не принесла результатов, кроме разве что раскрытия нелегальной торговли несколькими куриными яйцами, грянуло несколько выстрелов и погиб один из лагерников, только что нашедший свою жену и двоих детей.

Почему я не могу выбросить из памяти подобные эпизоды? Почему в вагоне городской железной дороги, направляясь в центр Штутгарта, возле станции Фойерзее, то бишь Огненное Озеро, всякий раз думаю, что над нами по-прежнему огонь и со времен ужасов последних военных лет мы живем словно в подземелье, хотя превосходно восстановили все вокруг? Почему ездоку однажды зимней ночью, когда на пути из Мёрингена, сидя в такси, он впервые увидал новый административный город концерна «Даймлер», сияющие во мраке огни показались россыпью звезд, раскинутой над всей землей, так что эти штутгартские звезды можно видеть не только в городах Европы и на бульварах Беверли-Хиллз и Буэнос-Айреса, но и повсюду в зонах ширящегося разорения, в Судане, в Косово, в Эритрее или в Афганистане, где по пыльным дорогам бесконечно ползут сплошные колонны грузовиков с беженцами.

И далеко ли от той точки, где мы сейчас, до конца XVIII века, когда надежда на улучшение рода человеческого, на его способность извлекать уроки еще была красивыми размашистыми буквами начертана на наших философских небесах? Окруженный лесистыми склонами и холмами с виноградниками, Штутгарт был тогда городком с населением около двадцати тысяч человек, иные из которых, как я где-то читал, обретались в верхних этажах башен Соборно-коллегиальной церкви. Сын здешней земли Фридрих Гёльдерлин гордо именует этот маленький, еще толком не пробудившийся Штутгарт, где спозаранку на водопой к черному мраморному фонтану на Рыночной площади пригоняли скот, владычицей родной земли и просит ее, будто уже угадывая предстоящий темный поворот в истории и в собственной жизни: «Прими благосклонно меня, чужака». Затем шаг за шагом разворачивается отмеченная насилием эпоха и вплетенное в нее личное несчастье. Грандиозный спектакль, пишет Гёльдерлин, являют собою гигантские шаги революции. Французские войска вторгаются в Германию. Самбро-Маасская армия идет на Франкфурт. После мощного обстрела там царит величайшее смятение. Гёльдерлин вместе с Гонтарами бежит через Фульду в Кассель. По возвращении он все больше разрывается между желанными фантазиями и реальной невозможностью своей любви, натыкающейся на классовые барьеры. Хотя он проводит целые дни с Сюзеттой в садовом кабинете или в беседке, он тем сильнее ощущает унизительность своего положения. А стало быть, должен уйти. Сколько пеших странствий он уже предпринял за свою без малого тридцатилетнюю жизнь, в горы Рёна, в Гарц, на Кнохенберг, в Халле и Лейпциг, и теперь после франкфуртского фиаско должен опять вернуться в Нюртинген и Штутгарт?