Чайковский

- Жидовский под­рос­ток выс­ко­чил из ха­ты. За ним ста­рый Бо­рох… только Бо­рох не выс­ко­чил, упал на­зад в ха­ту с раз­би­тою го­ло­вою к но­гам Рох­ли, а в две­рях по­ка­зал­ся ка­зак: саб­ля на­го­ло, шап­ка на пра­вом ухе, усы квер­ху. Рох­ля упа­ла на ко­ле­ни, схва­ти­ла на ру­ки ма­ленькую доч­ку и ста­ла про­сить и пла­кать: "Убей, го­во­рит, ме­ня, а не бей доч­ки, я все рас­ска­жу". Выс­лу­шал ка­зак, где зо­ло­то, на­бил пол­ные кар­ма­ны зо­ло­том, взял на ру­ки жи­до­воч­ку, а Рох­лю так за­дел, вы­хо­дя, саб­лею, что она тут же и рас­тя­ну­лась.

- На что ж ка­за­ку ма­ленькая жи­до­воч­ка?

- У пол­ков­ни­ка меж­ду охо­чи­ми ка­за­ка­ми бы­ло че­ло­век пять за­по­рож­цев: до­ро­гою прис­та­ли до ком­па­нии, а запо­рожцам за де­тей хо­ро­шо пла­тят осед­лые, что жи­вут на зи­мовниках; вот за­по­ро­жец и взял ди­тя и про­дал его за деньги, и сло­во лы­царс­кое сдер­жал, не убил ди­тя­ти; ему же луч­ше.

- Лучше! Ну?..

- Вот ка­за­ки разг­ра­би­ли мес­теч­ко, по­те­ши­лись, и верну­лись до­мой, и да­вай гу­лять на чу­жие деньги; а сколь­ко пар­чей на­вез­ли, а сколько бар­ха­ту, а су­кон, а позументо­в!

- Молодцы! Ей-бо­гу, мо­лод­цы!.. И все тут? И ко­нец?

- Конец-то ко­нец, да еще есть ма­ленький хвос­тик.

- Говори и хвос­тик. Что там за хвос­тик? У хо­ро­ше­го бара­на хвост луч­ше дру­гой це­лой ов­цы. Не­да­ле­ко, в Мол­давии, по пу­ду хвос­ты ве­сят, да ка­кие жир­ные… да­же мне есть за­хотелось, как вспом­нил… Го­во­ри, го­во­ри!

- Казаки уеха­ли, а Рох­лю не взял не­чис­тый: по­ле­жа­ла до све­та, а све­том и очу­ня­ла, ожи­ла.

- Ожила?

- Ожила; они ведь слов­но кош­ки - ум­рет, сов­сем ум­рет; пе­ре­тя­ни на дру­гое мес­то - ожи­вет! Та­кая на­ту­ра. Собра­лись жи­ды, ко­то­рые уце­ле­ли, поп­ла­ка­ли над по­жа­ри­щем, да и ста­ли поп­ре­кать Рох­лю: "Ты, - го­во­рят, - про­да­ла каза­кам де­тей; сын по­ехал с ни­ми: ста­рый Иоська из-под мос­та ви­дел, и одет, го­во­рит, в ка­зац­кое платье, а дочь увез ка­зак на ло­ша­ди: это не один Иоська ви­дел; да и дом твой не сожг­ли ка­за­ки, да и са­мую те­бя не уби­ли". Пош­ла Рох­ля к хо­се­ту, слов­но по­ме­шан­ная, и во­ет, и пла­чет, и ша­та­ет­ся, а хо­сет уце­лел где-то меж­ду брев­на­ми; дол­го го­во­ри­ла с ним, да к ве­че­ру и про­па­ла.

- Ага! Око­ле­ла?

- Нет, без вес­ти про­па­ла, из мес­теч­ка про­па­ла, ис­чез­ла, буд­то ее кто язы­ком с зем­ли сли­зал. Ско­ро пос­ле это­го по­явилась за Днеп­ром во­ро­жея, зна­хар­ка, очень по­хо­жая на Рох­лю, и ста­ла шеп­тать пра­вос­лав­ным лю­дям, и ле­чить пра­вос­лав­ных, и ко­му ни по­шеп­чет, ко­го на на­по­ит зелья­ми - все уми­ра­ют, ник­то не выс­ко­чит, лос­ком ло­жат­ся, слов­но та­ра­ка­ны от мо­ро­за в мос­ковс­кой из­бе. И мно­го уже лет хо­дит она, из­во­дит чест­ной на­род, при­хо­дит но­чью на каж­дую све­жую мо­ги­лу и хо­хо­чет, ока­ян­ная, и весе­лые пес­ни по­ет.

- Ух! Си­ла крест­ная с на­ми! Что ж ее не из­ве­дут-то?

- Попробуйте, па­не. Где ви­да­но спо­рить с не­чис­тою си­лою!.. А вот сын ее при­ки­нул­ся хрис­ти­ани­ном, за­жил меж ка­за­ка­ми, как наш Гер­цик.

- Не ме­шай Гер­ци­ка! Я те­бе раз ска­зал, не го­во­ри ху­до о Гер­ци­ке; я знаю, все не лю­бят Гер­ци­ка от­то­го, что он мне вер­но слу­жит, что я ему и отец, и мать, и ро­ди­на, а это дру­гим не нра­вит­ся; дру­гие ра­ды про­дать пол­ков­ни­ка за люльку тю­тю­ну, [25] за чар­ку вод­ки - вот что я раз ска­зал и не отс­туп­люсь от сло­ва, пус­кай на ме­ня гря­нет гром, и сто ты­сяч бо­чон­ков чер­тей рас­щип­лят мою ду­шу, как ба­ба с ку­ри­цы перья, ес­ли отс­туп­люсь… Я ска­зал - и бу­дет так! Мое сло­во креп­ко…

Полковник за­пил пос­лед­нюю фра­зу чар­кою нас­той­ки и быст­ро на­чал хо­дить по ком­на­те. Га­дю­ка за­мол­чал, стоя у по­ро­га, и уг­рю­мо смот­рел ис­под­лобья на пол­ков­ни­ка.

- Ну, что ж? - го­во­рил пол­ков­ник, са­дясь на кро­вать.

- Было из-за че­го сер­диться, - ска­зал Га­дю­ка.

- Я не сер­дил­ся, я только ска­зал, что я че­ло­век характер­ный - и все тут.

- И без то­го все это зна­ют.

- И хо­ро­шо де­ла­ют. Ну, что ж?

- Ничего. Моя быль хоть и кон­че­на. Из­вест­но, мо­жет, и вы­дум­ка, а мо­жет, и прав­ды зер­но есть…

- Разумеется, сказ­ка! Где же сын?

- Живет меж­ду ка­за­ка­ми, мо­ро­чит доб­рых лю­дей; это еще бы ни­че­го, а то го­во­рят…

Но сказ­ка Га­дю­ки не кон­чи­лась: дверь в свет­ли­цу с шу­мом рас­пах­ну­лась, и ча­со­вой ка­зак гря­нул­ся на пол, став на чет­ве­реньках пе­ред кро­ватью пол­ков­ни­ка; за ним в две­рях сто­ял во­ору­жен­ный се­дой за­по­ро­жец.

- Вот те­бе, ду­рень, на оре­хи! - го­во­рил за­по­ро­жец, погля­дывая на ча­со­во­го, ко­то­рый ка­раб­кал­ся по по­лу, си­лясь встать. - Вы­ду­мал, ду­рень, не пус­кать за­по­рож­ца к па­ну пол­ков­ни­ку. Здо­ров, па­не!

- А ты как смел вхо­дить, ког­да не при­ка­за­но?

- А как сме­ет хо­дить ве­тер по по­лю? Не­бой­сь, спрашива­ется у гет­ма­на?.. А за­по­ро­жец - род­ной брат вет­ру; я и к ко­шевому хо­жу, ко­ли де­ло есть, не спра­ши­ва­ясь; я не ба­ба, не при­ду бол­тать о со­сед­ках. Де­ло есть, нуж­ное де­ло - вот и все.