Чаша терпения

— Потому что их нет! Не хватает даже для Ташкента. И вы это знаете, господин управляющий. Почти каждый свой отчет я заканчиваю просьбой — направить в волость фельдшера, уже не говорю — врача. Фельдшера! Но вот уж который год к моей просьбе остаются глухими. И это преступление. Вы не можете себе представить, в каких ужасных бытовых условиях находятся местные жители в кишлаках и селениях, русские переселенцы в деревнях. Даже каменное сердце, кажется, способно лопнуть при виде этих несчастных обездоленных людей: дехкан, поденщиков, батраков, женщин, детей. Сколько среди них больных малярией, трахомой, фурункулезом, стригущим лишаем, сколько случаев заболевания оспой! Я успеваю объехать только одну волость, и то летом, а в другое время года они вынуждены обращаться за помощью к знахарям и колдунам. А у этих сердце в шерсти. Они не лечат, а истинно калечат людей да еще за это буквально обирают своих несчастных пациентов. Не брезгуют ни кринкой молока, ни деньгами, ни курицей, а если удастся, уведут и барана, и телка, или малолетнюю дочь какого-нибудь темного забитого дехканина заберут себе в жены, а то просто бессовестно перепродадут ее за богатый калым. В кишлаке, где я живу, есть знахарь Бабаходжа…

— Знаю его. Захаживал он ко мне. С жалобой на вас, — сказал управляющий, почему-то вдруг решивший терпеливо выслушать посетительницу.

— С жалобой? Это интересно. На что же он жаловался?

— Да надо вам заметить, не без оснований, — сказал управляющий, перестав перелистывать бумаги и снова выкатив глаза на собеседницу. — Во-первых, жаловался, что вы притесняете его, не даете ему возможности жить, существовать, зарабатывать на хлеб насущный.

— Зарабатывать? Не даю грабить, обманывать простых доверчивых людей. Не даю, чтобы он травил их, убивал своими мерзостными снадобьями.

— Во-вторых, жаловался, что вы действуете против мусульманской религии, отвращаете от нее единоверцев.

— Да, местный мулла, конечно, на его стороне. Но вы сами понимаете, нельзя делать компрессы из конского навоза или прикладывать к ожогу паутину. Если я восстаю против этого, разве это значит, что я действую против религии? И разве в данном случае вы не на моей стороне?!

— М-да… — Управляющий положил обе руки на стол, но остался строго и прямо сидеть в кресле, плотно прислонившись к высокой спинке. Глаза его стали кататься под тонкими в синих жилках веками то вправо, то влево. Он глядел то на с дну руку, то на другую, может, любовался белыми манжетами и золотыми запонками, а может, своими крупными, худыми, сильными пальцами. — М-да… — повторил он и продолжал. — В-третьих, он жаловался, будто вы там устраиваете митинги на улицах. Впрочем, это было давно, и туда выезжал сам господин Зазнобин из охранного отделения.

— Да, приезжал. Но по-пустому. Не следовало бы, — равнодушно, с оттенком легкого презрения сказала Малясова. — Вот этот знахарь вам жаловался, — продолжала она, с интересом наблюдая, как перекатывались в просторных глазницах круглые глаза управляющего: вправо — влево, вправо — влево, но не спеша, тяжело, с паузами, в течение которых он смотрел, любовался руками, сначала одной, потом другой. «Ужасные глаза. Но кого, кого они мне напоминают?.. — думала Малясова. — Ах да… Стенные часы у Бруткова в Ореховке… с филином», — вспомнила она. — А не рассказал ли вам этот преподобный знахарь, как он отравил целую семью красной кровяной солью, железо-синеродистым калием?

— Не суть важно. Однако я наслышан. Не помню, кто мне рассказывал, но знаю, что некая сестра милосердия спасла туземцев от неминуемой смерти.

— Некая сестра милосердия — это я, господин управляющий…

— Да, я догадываюсь. У нас еще есть одна такая — госпожа Ягелло Маргарита Алексеевна.

Он, наконец, убрал со стола свои длинные жилистые руки, и Надежда Сергеевна почему-то с облегчением вздохнула.

— У нее большой опыт и помешана на альтруизме. В любую погоду в любую даль помчится на какой угодно повозке, хоть на туземной арбе, хоть верхом на осле, лишь бы сказали, что туземцу плохо.

— Ну, я русская, однако Маргарита Алексеевна ко мне тоже приезжала, — сказала Малясова.

— Должен признаться, что доктор Магнетштейн Яков Борисович, который заведует городской больницей и постоянно лечит мою семью, тоже для всяких процедур присылает Ягелло. Ну… и я доволен.

«До чего же все-таки тошнотворная личность», — подумала Малясова, глядя, как управляющий, все так же прямо, не сгибаясь, сидел в кресле и, уронив к груди свою стриженую под бобрик голову на длинной шее, не глядя на собеседницу, был очень серьезно занят какой-то детской забавой: растопырив пальцы, он разводил руки в стороны и снова медленно сводил их одну к другой кончиками пальцев, но так чутко, боязно, осторожно соприкасая их друг с другом, точно как раз самые концы пальцев были обожжены и кровоточили. «Но это занятие, кажется, его успокаивает. Чем бы дитя не тешилось… Только бы у меня хватило терпения. Только бы добиться… Но о каком суде он говорил? Неужели кто-нибудь может предположить, что я куда-то сбываю лекарства… не по назначению?» — думала Малясова.