Часть картины

Получив несколько работ по «Гранатовому браслету», парочку по Бунину и еще кипу по лирике, Софья заключила, что русская литература явно не способствует избавлению от любовной горячки. От бунинского «Он был очень влюблен, а когда влюблен, всегда стреляют в себя» ее вновь стало подташнивать. Давно уже стоило обратиться к психологу, которого в школе завели ее же стараниями, однако Софья боялась. Боялась, что ей этого не спустит с рук директор, боялась, что оскорбится Вихрев. Позволить кому-то копаться в этом бурном юношеском потоке казалось почти предательством.

Ей самой не повредил бы психолог, ведь главным чувством, руководившим ей все это время, оставался стыд. Стоп-кадр с непристойной сценой так и стоял у нее перед глазами. Вся эта история казалась жутким учительским кошмаром, где она преступница у позорного столба, а дети — свидетели ее позора. Вихрев был связан желаниями мужчины и чувствами ребенка, но как разрубить этот узел лаокооновых змей, она не знала. Она попросту боялась. Боялась этой еще не зрелой, едва распускающейся мужественности, этой неуклюжей страсти того, кто застрял между мальчиком и молодым мужчиной, как застревают порой крутящиеся двери в магазине, лишая тебя прохода вперед и выхода назад, оставляя на глазах у остальных, чтобы они — те, кто снаружи, те, кто внутри, — таращились на тебя сквозь эти стеклянные двери: оценивали, осуждали, высмеивали. А еще ей было жаль Вихрева, ведь она сама так и не смогла пройти вперед, будто бы застряв навсегда в той же неловкой полувзрослости: слишком стара, чтобы сойти за свою для школьников, слишком молода, чтобы оказаться своей среди коллег.

Софья не выносила любого намека на неловкость, а вся эта ситуация была апофеозом неловкости. Так она, по крайней мере, думала.

Пока не пришла Наталья.

Софья уже запирала кабинет, как за спиной послышалось неуверенное:

— Софья Львовна?

От неожиданности она вздрогнула и вцепилась в ручку двери. Досчитала до десяти, чтобы отогнать страх. Растянула губы в вымученной улыбке и заставила себя обернуться:

— Да?

Холеная женщина под сорок, блестящие медные волосы до плеч, знакомые зеленые глаза за круглыми очками в тигровой оправе, аккуратно подправленные губы, ни следа морщин. От нее пахло всем тем, чего не было у Софьи, — деньгами, уверенностью, властью.

— Наталья Вихрева. Мы с вами уже встречались. На последнем звонке у одиннадцатых, помните?

Софья медленно кивнула, предчувствуя дурное.

— Мама Тимы.

Наталья усмехнулась, а Софья сразу поймала себя за язык: Вихрев, Тимофей, но не Тима, не Тима же!

— Я хотела бы с вами поговорить.

Софья отвернулась к двери, распахнула ее и жестом пригласила Наталью войти. Чуть помедлив, включила свет, надеясь, что сумеет сохранить лицо, которое потерялось и отчаянно не желало возвращаться на место.

— Присаживайтесь, пожалуйста.

Та отказалась и застыла на входе, внимательно изучая Софью. Она же как будто невзначай облокотилась о стол и убрала подрагивающие руки за спину.

— Так о чем вы хотели со мной поговорить?

— О Тиме.

— Вас беспокоит его успеваемость? В последнее время он несколько отстает, но…

Наталья прошла вперед и постучала пальцами по парте.

— Нет, я не поэтому. — Ее взгляд скользил по лицу Софьи, как навязчивая муха, которую нельзя отогнать. — Знаете, а в новостях вы выглядели иначе. На выступлении вы были в маске, так что я думала, вы моя ровесница или даже старше.

Софья дернула плечами.

— Мне тридцать три, если вам интересно.

— С вашим… колоритом это не так уж понятно. Я бы могла дать вам лет на пять меньше. Вы же не рожали, да?

— Это так очевидно?

— Мать по глазам видно. По страху за своего ребенка. А у вас страха нет. Вам и терять нечего.

— У меня детей целые классы.

— Не ваших, — Наталья только поморщилась.

— Не моих.

Софья давно уже потеряла счет тому, сколько раз она отвечала на вопрос о собственных детях: неужели, чтобы перейти тот самый рубеж, оказаться своей среди «настоящих взрослых», непременно нужно стать родителем?

— Так зачем вы пришли?

Наталья запустила руку в густые волосы и принялась неспешно накручивать прядь на палец. Она говорила очень тихо:

— Знаете, я хочу с вами поговорить, как женщина с женщиной. Тима ранний ребенок, я его студенткой родила, академ пришлось брать. Его отец был против, требовал аборта. Он преподавал у нас на философском, доцент. Жена, дети и все дела, мы ему не сдались. Надавил так, что меня на экзамене комиссия срезать пыталась. Я сидела в коридоре и ревела, а тут декан подошел, Василий Евгеньевич, вот я ему все и выложила. Он вмешался, помог академ взять и материальную помощь у профсоюза выбить. А у отца его я ни копейки не просила, все сама. Без денег, без няньки, только мама на выходных приезжала из области. Каждый раз дурой называла. Так и говорила: дура, что на философский пошла, дважды дура, что с женатым связалась, трижды дура, что родила. А я терпела, потому что кроме нее и помочь некому, — она грустно усмехнулась. — О философском жалела. О нем жалела. А вот о Тиме нет. Я это к чему? Мы с ним не просто мать и сын. Мы еще и друзья, всегда ими были, понимаете?