Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Если и поеду в Ниццу, то, надеюсь, избегну встречи с тобой. Я и Морозова больше не пущу к тебе, а то и он заразится от тебя глистами в сердце, — страдай ты один!

А все-таки, не положить ли мне гнев на милость?! Где наше не пропадало, прощаю тебя, ты это мое великодушие помни.

Ехать еще на юг не могу теперь; вероятно, не ранее месяца, как мне удастся выбраться. Мне говорила Марья Павловна, что ты едешь на Корсику, долго ли пробудешь там? Я там тебя настигну ли?

Очень рад, что Морозов тебе понравился, он хороший, только слишком богат, вот что худо, для него в особенности. Как показался тебе доктор его? Пожалуйста, кланяйся им.

Большой переполох вызывает у нас статья Толстого о искусстве — и гениально и дико в одно и то же время. Читал ли ты ее?

Работы кончаю, говорят, что не дурно, а впрочем, черт их знает. Был на днях Третьяков, говорил о твоем портрете, он его видел, но предпочитает, чтоб Браз поехал к тебе, если тебе это удобно, и вновь попытался написать.

P. S. Будь здоров, и постараемся быть живы назло врагам.

Твой Левитан.

P. S. Читал ли ты что-нибудь д’Аннунцио? Дивный писатель; захлебываюсь, читая.

8 января 1899 г. (Москва):

Только что вернулся из театра, где давали «Чайку». Не имея возможности накануне взять билет — не зная, как мое сердце поведет себя, — я являлся в театр незадолго до спектакля и несколько раз не заставал ни одного места. Вчера решил во что бы то ни стало посмотреть «Чайку» и добыл у барышника за двойную цену кресло. Вероятно, тебе писали, как идет и поставлена твоя пьеса. Скажу одно: я только ее понял теперь. В чтении она была не особенно глубока для меня. Здесь же отлично, тщательно срепетованная, любовно поставленная, обработанная до мельчайших подробностей, она производит дивное впечатление. Как бы тебе сказать, я не совсем еще очухался, но сознаю одно: я пережил высокохудожественные минуты, смотря на «Чайку»… От нее веет той грустью, которой веет от жизни, когда всматриваешься в нее. Хорошо, очень хорошо! Публика, наша публика — публика театра Корша, Омон[324], и ту захватило, и она находится под давлением? настоящего произведения искусства. По адресу же режиссера можно только кучу благодарностей наговорить. Если есть некоторые шероховатости, то очень незначительные. Так на малой сцене не поставили бы. Пьеса твоя вызывает живейший интерес, это ясно.

Как твое здоровье?

Ничего у меня не выходит из моих намерений — думал поехать отдохнуть к тебе в Ялту, а пришлось заниматься разными делами. Устаю от школы. Устаю от работ, бросить которые в то же время не могу, как говорит твой Тригорин, ибо всякий художник — крепостной. Ну, как же ты себя чувствуешь? Писал к Морозову[325]? Родной мой, ей богу, я просто не могу говорить с Морозовым о займе, не могу, лопни глаза; самое простое, самому тебе сказать ему, и моментально все и будет сделано.

Бываю часто у твоих. Все бодры. Кстати, видел в театре m-me Немирович, просила сказать тебе, что она пятый раз смотрит «Чайку» и с все более и более захватывающим интересом. Видел и Ленского. Он тоже в восторге и от пьесы и от постановки. Каково? Это что-нибудь да значит!

Ну, будь здоров. Пошли тебе господь всего…

Твой Левитан.

11 января 1900 г. (Москва):

Добрался я благополучно, Антон Павлович, только лишь около Ай-Тодора покачало, знаешь, этак на совесть, но все обошлось без последствий. В вагоне я был все время в обществе ‹…› очень интересного князя Ливена[326]. Этот последний необыкновенно интересный и образованный господин. Это любопытный тип вообще. Думаю, что тебе крайне интересно будет поближе узнать его. Стоит.

На днях выберу время и справлюсь относительно иллюстраций к твоим рассказали. Краски для Средина[327] вышлю на днях.

Здесь холод адский и мерзость.

Перестал злиться? У, бука!

Привет матери твоей.

Марья Павловна выехала?

Всего лучшего.

Душевно твой

Левитан.

7 февраля 1900 г. (Москва):

Как себя чувствуешь, господин почетный академик?[328]

‹…› Хоть я и простой академик, но тем не менее я снисхожу к тебе, почетному, и протягиваю тебе руку. Бог с тобою.

Прилагаю вырезки из одного немецкого журнала — лечение туберкулеза; может быть, найдешь интересными.

Иллюстратора для тебя не нашел; решительно, при внимательном рассмотрении — никого нет. Пастернак занят. Врубель будет дик для тебя.

Пребывание мое в Крыму удивительно восстановило меня — до сих пор работаю этим зарядом. ‹…›

Познакомился с Андреевой[329], дивною исполнительницей Кетт в «Одиноких» — восхитительна и тебя ненавидит. Я безумно влюбился. Ну, голубчик, дружески жму Вашу талантливую длань, сумевшую испортить такую уйму бумаги! Целую Ваш гениальный лоб.

Величайший пейзажист во вселенной. Что, взял?

Твой Левитан.

Привет матери.

16 февраля 1900 г. (Москва):