Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Вчера, дорогой Антон Павлович, справлялся в школе живописи относительно просьбы Шаповалова. Не оказалось ни Венеры, ни бойца в просимом размере, а есть большие, в… Про картины Васильева скажу любителям. Сходи посмотри их и отпиши мне, все-таки, как там ни на есть, у тебя должен же быть немного развит художественный вкус; какой же ты был бы академик?!

Голубчик, ты тоскуешь в Ялте, но смертельная тоска и здесь. Только издалека все розово.

Сегодня еду в Питер, волнуюсь, как сукин сын, — мои ученики дебютируют на Передвижной. Больше чем за себя трепещу! Хоть и презираешь мнения большинства, а жутко, черт возьми!

На днях слышал о новом твоем рассказе в «Жизни» (еще сам не читал); говорят, что-то изумительное по достоинству. Неужели ты способен к созиданию таких произведений?! Был на днях у Маши и видел мою милую Книппер. Она мне больше и больше начинает нравиться, ибо замечаю должное охлаждение к почетному академику. В апреле думаю в Ялту приехать, но, конечно, не остановлюсь у буки-Чехова. Бог с ним.

Относительно благодарности за знакомство с тобою, о чем ты пишешь, то если цари купят теперь на Передвижной картину мою, то 10 фунтов икры считай за мной…

Последнее время не могу читать газеты, надоели с фамилией Чехова; куда ни взглянешь, — всюду А. Чехов. Опротивели газетчики!

Ну, будь здоров, это главное, и не тоскуй — бесплодно это. Набирайся сил на утеху человечеству. Каково сказано?

Привет матери. Дружески жму тебе руки. Очень любящий тебя

Левитан.

1 марта 1900 г. (Москва):

Дорогой Антон Павлович!

Нет ли у тебя экземпляра «Чайки» и «Дяди Вани»? Это нужно для одного переводчика твоего на немецкий язык (фамилию его забыл сейчас), который, между прочим, желает поставить обе эти пьесы в Мюнхене. Если нет, то укажи, где достать.

Как здоровье? Небось, у Вас разгар весны? Завидую.

Я только что вернулся из Питера с выставки. Устал, как сукин сын и ненавижу все, кроме тебя, конечно, и прелестной Книппер.

Жму твою длань. Привет матери.

Твой Левитан. ‹…›

Искусствовед Петр Гнедич[330] пишет в своих воспоминаних:

Один раз Чехов сказал мне: — Ах, были бы у меня деньги, купил бы я у Левитана его «Деревню», серенькую, жалконькую, затерянную, безобразную, но такой от нее веет невыразимой прелестью, что оторваться нельзя: всё бы на нее смотрел да смотрел. До такой изумительной простоты и ясности мотива, до которых дошел Левитан в последнее время, никто не доходил до него, да не знаю, дойдет ли кто и после [ЛЕВИТАН. И. С. 136].

Глава VIII. «Глубинный Чехов»: опыты интерпретации

В настоящей главе в качестве примеров интерпретации и «глубинного» литературоведческого прочтения Чехова представлены работы историков литературы Елены Толстой [ТОЛСТАЯ Е.] и Савелия Сендеровича [СЕНДЕРОВИЧ (I)] о рассказе «Тина», а в нижеследующем Приложении репрезентируется статья Генриетты Мондри — о рассказе «В усадьбе» [MONDRY (I)].

Чехов сознательно был направлен на уяснение жизни как смысла, но не на причинное объяснение, а на описание, экспликацию сущности явлений жизни. Иначе говоря, он был, прежде всего, феноменологом. Мы находим отраженной в содержании его художественных текстов обширный спектр субъективных значений мотива, тем не менее каждое появление мотива являет непосредственную и глубокую интерпретацию некоторых наблюдаемых писателем феноменов жизни [СЕНДЕРОВИЧ (I) С. 329–330]

Однако для рядового читателя расшифровать «обширный спектр субъективных значений мотива» явно не под силу, для герменевтического прочтения текстов ему нужны особого рода навыки ученого-текстолога. Более того, провокативная актуальность целого ряда чеховских текстов — эта, образно говоря, «активная поверхность», подчас закрывает и затрудняет проникновение вглубь, в те слои чеховского повествования, где сталкиваются и пересекаются самые разные субъективные значения его мотива. Например, иронические коннотации в адрес юдофобов у Чехова звучат неявно, завуалировано, а сарказм и гротеск в описаниях евреев — резко и отчетливо. По этой, в частности причине:

Позиция Чехова в «Тине» выглядит отчетливо полемической, совпадая с самыми крайними антисемитскими позициями [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 50].

Такой ее увидели современники — в большинстве своем, в первую очередь, конечно, читатели с «еврейской улицы», и среди них столь искушенные в литературной критике, как Владимир (Зеев) Жаботинский, отозвавшийся о «Тине» крайне неприязненно:

Это анекдот… настолько пошлый по сюжету, что и двух строк не хочется посвятить его передаче. Где это Чехову приснилось? Зачем это написалось? — Так. Прорвало Иванова, одного из несчетных Ивановых земли русской [ЖАБОТ].

Видный литератор, общественный и политический деятель либерально-демократического направления Константин Константинович Арсеньев[331] в рецензии на первое издание сборника «Рассказы» отнес «Тину» к рассказам, которые «не возвышаются над уровнем анекдота» («Вестник Европы», 1888, № 7, стр. 260).