Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Таково предварительное, необходимое, но не достаточное условие понимания Чехова. В тексте мы получаем лишь сигналы из смысловой глубины; вхождение же в глубину требует специальной установки, некоторого представления или интуиции глубины, которая бы направляла этот поиск. Постижения глубины не может быть без представления о глубине. Художественная, поэтическая глубина требует читательской компетенции. Понятие поэтической глубины не однозначно; существует множество модальностей глубины, ее внутренние формы разнообразны.

Объективным коррелятом читательской компетенции является культурная традиция — та, которая культивирует тип высказывания, обладающего глубиной. Культурная традиция и компетенция поддерживают друг друга. Так что за пониманием условий глубины в искусстве слова следует обратиться к истории культуры. Каждое поэтическое высказывание, взятое со стороны его внутренней формы, коренится в унаследованной поэтической культуре, в которой оно само себя помещает и которую свободно видоизменять. Следовательно, как бы ново и непредсказуемо художественное высказывание ни было, оно все же не беспрецедентно прежде всего в сфере морфологии смысловой установки.

Догадки в этом отношении могут служить ориентирами для разведок на неисследованной территории.

Сложился обычай в поисках культурной традиции обращаться к ближайшему по времени литературному контексту, например, рассматривать Льва Толстого на фоне Пушкина, Достоевского на фоне Гоголя, Пушкина на фоне Романтизма и Ахматову на фоне акмеизма и Символизма. Таким образом могут быть доступны лишь относительно неглубокие характеристики творчества. Я предлагаю читать Чехова в более глубокой культурной перспективе.

Я нахожу, что постижение чеховской глубины становится возможным в свете библейской традиции, включающей традицию понимания библейских текстов. Я собираюсь обратить внимание на концепцию глубины текста, сформулированную в средневековой стратегии толкования текстов Священного Писания. В иудаизме, как и затем в христианстве, толкователям Писания была ясна неоднозначность библейских повествований, многоплановый характер их смысла, в связи с чем в обеих переплетающихся традициях была проделана классификация возможных типов понимания одного и того же текста, которые представлялись не взаимно исключающими, а одинаково необходимыми, хотя и разными по ценности, и, следовательно, по глубине.

Каким бы экстравагантным ни показалось такое намерение, оно позволит нам с вами, читатель, разглядеть глубину рассказа Чехова. Я беру концепцию, созданную для интерпретации священных текстов, не в порядке аналогии, а как прямую характеристику того типа повествования, который культивируется с библейских времен в рамках непрерывающейся традиции. Посвятив первый очерк своего «Мимесиса» Гомеру, Эрих Ауэрбах[341] (1946) описал противоположность гомеровского и библейского повествований. Он показал, что героев Гомера отличает ясность мотивировок их поступков, а многообразие их душевной жизни разложено в ряд временной последовательности, так что отдельные моменты не смешиваются, предстают однозначно понятными. Ауэрбах сопоставил это положение дел с библейским повествованием, где мы встречаем единовременно существующие слои сознания, накладывающиеся один на другой; в них поэтому есть скрытые смыслы и, соответственно, смысловая глубина. Эту особенность библейских текстов знали как древние еврейские интерпретаторы Писания, так и ранние отцы христианской церкви. И те и другие создали теории, усматривающие в библейских текстах разнообразие смысловых планов и, соответственно, планов интерпретации. Ауэрбах на языке нашего времени отчетливо объяснил, в чем тут суть и непреходящая сила.

На вопрос, ограничено ли значение концепций многопланового понимания текстов библейскими повествованиями, можно ответить с высокой степенью определенности. Европейская культура христианской эры не отделима от библейской традиции, и это в полной мере относится к европейской литературной традиции. Вероятно, история этой литературной традиции может быть описана как смена различных модальностей многопланового повествования.