Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Итак, мы обратимся к экзегетической, толковательной стратегии, которая зашифрована в слове םררפֿ(пардес), «райский сад»[342]

. Оно является акронимом, каждая буква которого (в еврейском языке буквы обозначают только согласные звуки, следовательно, их здесь всего четыре: ПаРДеС) представляет начало слова, определяющего уровень текста в порядке их глубины: 1. пшат ’простое’; 2. Ремез ’намек’; 3. драш

’поучение’; 4. сод ’секрет’. Как мы увидим, эта парадигма смысловой стратификации поможет эксплицировать чеховское повестование, которое обладает многоплановостью смысловых процессов, нетотализуемых и все же обладающих единством и глубиной. Ни малейшей попытки проецировать нашу парадигму на чеховский текст сделано не будет. Наше исследование начинается и заканчивается в языке Чехова. Выбранная парадигма лишь позволяет разметить архетипические слои глубинного смыслостроения. Мы увидим, что основания для такого сближения дают нам неоднократные аллюзии чеховского повествования к библейскому.

1. Пшат, или простое, очевидное содержание текста.

Во всяком повествовании есть основополагающий план, который и следует назвать повествовательным. Повествовательный план оперирует характерами и событиями. Характеры раскрываются в событиях. Характеры и события — это фундаментальные понятия нарративного плана.

Рассказ Чехова «Тина» начинается объявлением «еврейской» темы:

В большой двор водочного завода «наследников M. E. Ротштейна», грациозно покачиваясь на седле, въехал молодой человек в белоснежном офицерском кителе. (5. 361).

Для русского читателя 19-го в. это безошибочный знак: со времен «Мнения» (1800) Г. Р. Державина[343]

через все столетие проходит подогреваемая и народниками и консерваторами ассоциация еврея в России с винокуреньем, водочной торговлей и спаиванием русского народа. Отсылка к юдофобской формуле, имеющей в культуре само собой разумеющийся характер, не должно означать авторской точки зрения или повествовательской установки — этот смысл может быть введен как элемент изображаемой среды, и повествование не спешит с уточнением его принадлежности. Дальнейший текст первого абзаца скорее разыгрывает неопределенность:

Солнце беззаботно улыбалось на звездочках поручика, на белых стволах берез, на кучах битого стекла, разбросанных там и сям по двору. На всем лежала светлая, здоровая красота летнего дня, и ничто не мешало сочной молодой зелени весело трепетать и перемигиваться с ясным, голубым небом. Даже грязный, закопченный вид кирпичных сараев и душный запах сивушного масла не портили общего хорошего настроения. (5. 361)

Мотив здоровой красоты летнего дня то ли компенсирует мотив нехорошего места, то ли создает контраст к нему, то ли укрепляет общую амбивалентность атмосферы.

Поручик вручает визитную карточку горничной, узнает, что барышня принять его не может, но проявляет настойчивость, и его проводят в дом. Он проходит анфиладу комнат, прежде чем попадает в большую комнату, напоминающую оранжерею — полную растений и свободно летающих птиц. Необычность обстановки соответствует странность хозяйки и ее поведения. Хозяйка, Сусанна Моисеевна, принимает его в халате посреди неубранной спальни.

Поручик просит оплатить на неделю раньше векселя, выданные его кузену ее покойным отцом. Вместо ответа, она спрашивает его о том, для чего ему деньги. Узнав, что деньги нужны ему для женитьбы, она сообщает ему свои эксцентричные взгляды на этот предмет.