Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Она не представляет себе, «как это порядочный человек может жить с женщиной» — она «ни разу в жизни не видела ни одной сносной женщины» (5. 364). «Поссоритесь после свадьбы с женой и скажете: „Если б та пархатая жидовка не дала мне денег, так я, может быть, был бы теперь свободен, как птица!“» (5. 365). Поручик Сокольский озадачен. Сначала его реакции отрицательны: «Психопатка какая-то» (там же); «Бледная немочь… — подумал он. — Вероятно, нервна, как индюшка» (5. 366). Но ее эксцентричность и юмор захватывают его: «А она славная!» — подумал он… (5. 367). Эксцентричность Сусанны Моисеевны распространяется и на еврейскую тему. Она говорит ему, что она еврейка до мозга костей и любит «Шмулей и Янкелей», но ей противна «в семитической крови» страсть к наживе (там же). Наконец, она находит, что и тут женщины виноваты — в том, что евреев не любят. «Нет не евреи виноваты, а еврейские женщины! Они недалеки, жадны, без всякой поэзии, скучны…» (5. 368–369). Она претендует на то, что не похожа на еврейку (5. 368). Впрочем, она сомневается, не выдает ли ее акцент. Сокольский замечает: «Вы говорите чисто, но картавите» (там же), что звучит довольно неопределенно. И тут же она совершает нечто театрально-злодейски-«еврейское»: как только поручик показывает ей векселя, она выхватывает их у него и, несмотря на то, что он пытается с ней бороться, похищает их и прячет в складках своей одежды, что его обезоруживает[344]. С этого момента всякая возможность неопределенности снята. Прямое хищное, по сути преступное поведение Сусанны Моисеевны усугубляется тем, что она соблазняет поручика (самое соблазнение начинается в процессе борьбы за векселя, когда их тела сплелись), и он от сопротивления переходит к покорности и остается у нее на ночь.

Возвратившись на следующий день к двоюродному брату, помещику Крюкову, Сокольский со смущением рассказывает о происшествии.

— Но я сам не понимаю, как это случилось! — зашептал поручик, виновато мигая глазами. — Честное слово, не понимаю! Первый раз в жизни наскочил на такое чудовище! Не красотой берет, не умом, а этой, понимаешь, наглостью, цинизмом… (5. 372)

Крюков тотчас решает, что дела так не оставит и отправляется к Сусанне Моисеевне. Сутки его не было дома. Возвратившись, он признается кузену, что она соблазнила и его.

Через неделю после этого Сокольский заходит в кабинет кузена и просит одолжить верховую лошадь. Крюков понимает, куда Сокольский собирается, и вместо лошади предлагает ему те самые пять тысяч, которые нужны были для женитьбы, с тем, чтобы тот поехал прямо в полк. Поручик берет деньги и уезжает. Еще через неделю Крюков заскучал, семья стала его раздражать, и он велел заложить дрожки. Он едет к «тому черту», к «еврейке» (5. 376). Там он, к удивлению своему обнаруживает большое общество знакомых мужчин, все навеселе, и на его кивки они едва отвечают, «точно место, где они встретились, было непристойно» (5. 377). Крюкову не по себе: «„Есть места, — думал он, — где трезвого тошнит, а у пьяного дух радуется. Помню, в оперетку и к цыганам я ни разу трезвым не ездил. Вино делает человека добрее и мирит его с пороком…“» (там же). Слоняясь по дому, он забредает в кабинет Сусанны Моисеевны и видит там своего брата, поручика. «Он о чем-то тихо разговаривал с толстым, обрюзглым евреем, а увидев брата, вспыхнул и опустил глаза в альбом» (5. 378). «„Ну, что я могу сказать ему? Что? — думал Алексей Иванович. — Какой я для него судья, если и сам здесь?“» (там же). Ему остается только повернуться и уехать. Тьма вокруг еврейской темы сомкнулась. На этом рассказ заканчивается.

Как видим, развитие рассказа заключает в себе перелом. Сначала повествование развивается вокруг «еврейской» темы в ее классическом сочетании с темой нехорошо нажитых денег. В этой части оно имеет неопределенный, что касается повествовательской установки, характер. Тему «евреи и деньги» поднимает сама эксцентричная еврейка. Это обстоятельство как бы задерживает моральное суждение, хотя моральное измерение непременно присутствует в самой постановке еврейской темы в связи с деньгами. Но вот хищное поведение героини упраздняет неопределенность, теперь это уже не слова, а дела, и рассказ принимает откровенно морализирующий характер. Но теперь это уже рассказ не собственно на еврейскую тему, а об одной безнравственной и развратной женщине, еврейке. Изменяет ли вторая часть рассказа постановку еврейской темы в первой? — Это остается неясным. Во всяком случае не отменяет. Суждение, является ли тенденция рассказа юдофобской, остается затрудненным.

Одно несомненно: контекст «Нового времени» придавал рассказу довольно определенное звучание. Оно было ясно современникам Чехова и шокировало его прогрессивно настроенных знакомых.