Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

К культурно-историческим соображениям добавляются антропологические. Экзегетические стратегии, созданные для интерпретации священных текстов, должны — одни в большей, другие в меньшей степени — соответствовать строю человеческого сознания, способного постигать глубинный, многоплановый смысл.

Они должны представлять самым существенным образом характер самой этой способности, а не только ее предмета. Нам дано только то, что мы способны постигать. Библейские тексты могут быть доступны только сознанию, способному к их восприятию, обладающему соответствующим функциональным органом. Речь идет о способности понимать/сознавать/созерцать высказывания, обладающие многослойной и неоднозначной глубиной смысла. Эта способность не может быть ограничена определенными предметами, в данном случае священными. Она не может быть не востребована в искусстве и философии, когда дело доходит до предельных вопросов человеческого бытия, возникающих в рамках той же культурной традиции.

В историческом плане библейская традиция составляет одну из основ европейской культурной традиции, а в живой традиции всегда можно ожидать пробуждения ее исходных импульсов в самые неожиданные моменты. Проявившись в культуре интерпретации библейских текстов, фундаментальных для западной культурной традиции, установка на многослойный глубинный смысл не могла не преобразить другие области и жанры культуры, разрабатывающие углубленную и устремленную к пределам мысль. Ей естественно было проявиться в качестве творческой силы в тех областях культуры, которые выпадают из поля формального аналитического разума, — в философской и художественной. Поэтому неудивительным должно быть ее проявление в наиболее глубоких достижениях этих традиций, к которым я отношу творчество Чехова.

Среди стратегий библейской многоплановой экзегезы я выбираю одну, сформулированную в средневековом иудаизме. Я позволю себе, не входя в сопоставление различных экзегетических стратегий иудаизма и христианства, сообщить, что мое внимание остановилось на той из них, которая направлена на экспликацию смысловой глубины, тогда как другие более заняты различиями смысловых планов. Поэтическая справедливость моего выбора не имеет ничего общего с произвольным выбором; она обусловлена природой нашего предмета — повествовательным мышлением Чехова. Разумеется, Чехов не был знаком с экзегетической литературой и не мог быть под ее влиянием, речь идет о том, что он мыслил в русле библейской традиции, понимание которой дают нам средневековые экзегеты.

Попытка обоснования уместности идей библейской экзегезы для понимания автора из недавнего прошлого не должна затенять того главного в данный момент факта, что в поле моих поисков путей к пониманию чеховского рассказа, поисков, независимых от господствующих приемов интерпретации, в один прекрасный день сквозь туман попыток прорезались — как бы сами по себе — контуры архитектуры многослойного смысла, узнаваемые в категориях средневековой экзгезы, и тогда все встало на свои места. Все сложности и странности чеховского рассказа обнаружили план своей игры. Экзегетическая концепция, о которой идет речь, не служила в этом процессе инструментом толкования, она дала лишь возможность распознать архитектонику многослойного смысла чеховского повествования.

Подчеркиваю: я обращаюсь к терминам библейской экзегезы не в качестве средства анализа и не в качестве указания, где и как нужно искать ключи к пониманию текста, а в качестве независимого свидетельства о существовании некоторого фундаментального типа текста, обладающего глубинным смыслом. Она послужит нам побуждением не застревать на одном смысловом плане и предоставит параллель — образцовый опыт разметки смысловых слоев в многоплановом повествовании. Наш анализ не будет исходить из каких-либо, теоретических допущений, посылок и моделей, а следовать путем медленного и внимательного чтения; каждый шаг будет находить собственное, на месте обретенное основание, так что читатель может выверять обоснованность каждого шага.