Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Можно резонно возразить, что рассказ имеет право на существование, независимое от обстоятельств его появления. Тем не менее обращение к контексту неизбежно, если мы хотим в нем что-либо понять. Ни один смысловой акт не существует вне контекста. Вне знания, допустим, исторических реалий России 80-х гг. XIX в. рассказ даже элементарно не может быть прочитан: чтобы его понять хотя бы поверхностно, нужно знать классовую структуру русского общества той поры, иметь понятие о финансовых трансакциях и представлять себе положение евреев в России и отношение к ним общества. И вряд ли знанию контекста можно положить какие-то искусственные ограничения. И все же внешний контекст не является решающим фактором для понимания текста — подозрительная амбивалентность, сомнительность очевидного смысла любого высказывания остается его атмосферой.

2. Ремез

, или намек, содержащийся в тексте, на иное, небуквальное значение.

Особые смысловые пласты возникают в художественном высказывании с выделением мотивов, которые обладают такой силой, что способны распространять свое влияние на все произведение, не подчиняя его себе целиком, но образуя в нем обширный смысловой слой, регистр, или аспект, относительно не зависимый от других аспектов.

Излюбленный способ введения такого смыслового пласта у Чехова — с помощью пиктографического мотива, то есть упоминанием картины или иконы. Чехов вводит пиктографический мотив так, что он служит символом, который в наглядной и концентрированной форме представляет некоторый смысловой аспект рассказа.

В рассказе есть деталь, которая, по моим наблюдениям, обычно не привлекает читательского внимания. Но как только мы обратим на нее внимание, она открывает новый смысловой регистр. После первой беседы поручика с Сусанной Моисеевной и перед драматической сценой похищения ею векселей поручик на несколько минут остается один в гостиной. Среди его наблюдений одно выделяется особо, потому что это сообщение о картине. Подан мотив как бы вскользь, между прочим, как и во всех подобных случаях у Чехова. Если вскоре у символистов символы будут подаваться в яркой подкраске и при вагнеровских фанфарных звуках, Чехов подает свои символы неприметно, иногда слегка подмигивает. Для того, кто привык к чеховской речи, настораживающий сигнал поступает несколько ранее: осматривая обстановку, поручик замечает «плохие олеографии в тяжелых рамах» (5. 366). Это еще только предупреждение — изобразительный мотив здесь нулевой по своему изобразительному содержанию, но это сигнал к введению особого регистра; его можно прочесть так: здесь вводится предмет изобразительного искусства. Важно заметить, что появляется этот ключевой сигнал в суждении о вкусе, то есть очень близко к моральному суждению. Роль сигнала — насторожить; и в самом деле, вскоре появляется следующий пиктографический мотив, на этот раз нагруженный смыслом: «Собственно еврейского в комнате не было почти ничего, кроме разве одной только большой картины, изображавшей встречу Иакова с Исавом» (там же).

Разумеется, картина, изображающая Иакова с Исавом еврейской является только номинально. Если под еврейским понимать принадлежность к традиционной культуре иудаизма, то пиктографические изображения библейских событий ей не свойственны. Лукавое определение мотива подается в замечательно непрямой форме: «Собственно еврейского в комнате не было почти ничего, кроме разве…».