Челюсти

Он набрал домашний номер Вонов, и Элеонора ответила после первого же гудка. Сидела у телефона, подумал Броуди.

– Это Мартин Броуди. Вы звонили?

– Да-да. Извините за беспокойство. Если хотите…

– Нет, все в порядке. Что вы хотели сказать?

– Да. Видите ли… Я вот почему вам звоню. Знаю, что Ларри разговаривал с вами, и подумала… Может быть, вы что-то знаете. Знаете, что случилось.

Она ничего не знает, подумал Броуди. И уж я точно ничего ей не скажу.

– А что такое? Почему вы так думаете?

– Не знаю, как сказать, но… В общем, Ларри, как вам известно, пьет немного и очень редко. По крайней мере, дома.

– Да. И?..

– Сегодня вечером, придя домой, он не сказал ни слова. Прошел в кабинет и – не могу утверждать, но я так думаю – выпил почти целую бутылку виски. Сейчас спит в кресле.

– Я бы на вашем месте не переживал. Наверно, какие-то проблемы. С нами всеми такое случается время от времени.

– Знаю, но… Что-то не так. Что-то случилось. Я это чувствую. Он вот уже несколько дней сам не свой и ведет себя странно. Вот я и подумала, что, может быть, вы… его друг… Вы не знаете, что с ним такое?

Друг, подумал Броуди. Вот и Вон то же самое говорил, да только это в прошлом.

– Мы были друзьями, – сказал он. – И – нет, Элеонора, я не знаю, в чем дело. Но если хотите, поговорю с ним об этом.

– Правда, Мартин, поговорите? Я была бы очень вам признательна. Но, пожалуйста, не упоминайте, что я вам звонила. Ларри не хочет, чтобы я вмешивалась в его дела.

– Не скажу. Не волнуйтесь. Постарайтесь уснуть.

– А его можно оставить на ночь в кресле?

– Конечно. Просто снимите обувь и накройте его одеялом. Все будет хорошо.

* * *

Стоя за прилавком своего магазинчика кулинарии, Пол Леффлер посмотрел на часы и повернулся к жене, аппетитной красавице Роуз, которая убирала в холодильник коробки со сливочным маслом.

– Без четверти девять. Что скажешь, если мы немного сжульничаем и закроемся на пятнадцать минут раньше?

– После такого дня, как сегодня, я, пожалуй, соглашусь. Восемнадцать фунтов болонской! Когда это мы в последний раз продавали столько болонской в один день?

– А швейцарский сыр? Бывало ли такое раньше, что у нас заканчивался швейцарский сыр? Вот бы еще несколько таких деньков. Ростбифы, ливерная колбаса… буквально все. Такое впечатление, что все, от Бруклин-Хайтс до Истхэмптона, едут к нам за сандвичами.

– Бруклин-Хайтс, подумать только! Пенсильвания. Один парень сказал, что приехал из самой Пенсильвании. И только ради того, что увидеть акулу. У них что, нет рыбы в Пенсильвании?

– Кто их знает. У нас здесь как будто Кони-Айленд.

– Городской пляж, должно быть, превратили в свалку.

– Оно того стоит. Парочку удачных дней мы все же заслужили.

– Слышала, пляжи опять закрыли, – сказала Роуз.

– Да. Я всегда говорю, беда одна не ходит.

– Ты это о чем?

– Не знаю. Давай закрываться.

Часть третья

Глава 11

Море казалось застывшим, словно желатин. Ни ветерка, ни малейшей зыби на воде. Солнце втягивало поднимающиеся снизу дрожащие волны тепла. Время от времени пролетающая крачка устремлялась вниз, за добычей, и снова взлетала, оставляя после себя бесконечно расходящиеся круги.

Шхуна как будто замерла, едва заметно дрейфуя с отливом. На корме, в держателях, застыли два удилища, за которыми тянулись проволочные лески, исчезавшие в следовавшем за лодкой маслянистом пятне.

Там же, на корме, рядом с баком на двадцать галлонов, сидел Хупер. Время от времени он опускал в бак ковш, зачерпывал приманку и выливал содержимое за борт.

В носовой части лодки двумя рядами лежали десять деревянных бочонков, каждый размером с пивной кег и каждый оплетен пеньковым канатом в три четверти дюйма толщиной и сто футов длиной. Сложенный бухтой, каждый канат заканчивался стальным гарпуном.

Броуди сидел на привинченном к палубе вращающемся кресле и изо всех сил старался не уснуть. Было жарко, и он обливался потом. За все шесть часов сидения и ожидания ни ветерка, ни облачка. Шея обгорела, и при малейшем повороте головы воротник форменной рубашки болезненно царапал кожу. Запах его собственного тела смешивался с вонью от рыбьих потрохов и крови в баке и отзывался приступами тошноты.

Он чувствовал себя посторонним, ввязавшимся не в свое дело.

Взгляд его переместился на ходовой мостик и стоящего на нем Квинта – белая футболка, выцветшие джинсы, белые носки и серые топсайдеры.