Человек без собаки

А воспоминание не бледнело. Сон повторялся три-четыре раза в месяц, и каждый раз в мельчайших и ничем не отличающихся деталях. Ничего не менялось, раз за разом.

Якоб входит в номер, крик Хенрика… даже не крик, а судорожный вдох… бесконечные секунды неподвижности и молчания… Якоб выдергивает мальчика из постели и швыряет на пол… с хрустом надавливает коленом на грудь… ее собственный полузадушенный крик.

Удары кулаком что есть силы, руки на горле Хенрика, вылезшие из орбит глаза, ее похожая на паралич неподвижность… и слова Якоба:

— Вот так. Он мертв.

Пощечина и плевок в лицо.

Не сон — документальный фильм, вот что возвращается к ней опять и опять. Совершенно точные, безжалостные и бесстрастные кадры. Вот они заворачивают тело Хенрика в простыню, спускают по пожарной лестнице в кусты, заталкивают в машину. Никто их не видит и не слышит. К половине пятого все сделано. Он еще раз ударил ее в лицо и изнасиловал. В семь часов они уже завтракали в ресторане. Кельвин, втиснутый в детский стульчик… он проспал всю ночь, даже звука не издал. Без четверти восемь они покинули Чимлинге.

Где Якоб спрятал труп Хенрика, она так и не знала. Его не было всю следующую ночь, так что наверняка он сделал все тщательно и не оставил следов. Может быть, море, может быть, леса под Нюнесхамном — она никогда не спрашивала, да он бы и не сказал.

Он ознакомил ее с правилами их дальнейшей жизни, но она знала их и без него.

Если ты выдашь меня, я выдам тебя.

Так он сказал несколько недель спустя.

Если ты убьешь меня… я предусмотрел такую возможность в завещании.

Если ты убьешь меня… я предусмотрел такую возможность в завещании.

Она долго в это верила. Ей даже снился этот документ.

Так он и сделал. Пошел к адвокату и вручил тому запечатанный конверт: распечатать после моей смерти. Или: распечатать в случае моей смерти при неясных обстоятельствах.

А сейчас она сомневалась. Теперь Кристина подозревала, что никакого такого завещания не существует. Что Якобу за смысл признаваться, что он убийца, даже после своей смерти? Неужели его привлекает именно такая посмертная слава?

Это был сложный вопрос. Она неделями задавала его себе, переворачивала и выворачивала так и эдак, и постепенно от этого главного вопроса начали отпочковываться другие, не менее сложные.

Например: неужели он так ее ненавидит? Неужели он ненавидит ее настолько, что готов мстить ей даже после смерти?

Почему он не отпускает ее в таком случае? Почему он держит ее в этом капкане? Неужели все так просто — ему нужна покорная жена, которая никогда и ни в чем не может… даже более того, не имеет права ему отказать? Словно у него теперь есть моральное право насиловать ее ночь за ночью, в любой момент, когда ему этого захочется?

Неужели такое может быть? Неужели он настолько закомплексован, чтобы ему нравилась такая жизнь? Вполне возможно. Наверное, есть люди, которым это доставляет наслаждение.

Хотя… есть еще один побочный, но от этого не менее интересный вопрос. Она пережевывала его несколько недель, ставила по-иному, отвечала и пыталась представить, какие новые вопросы рождает ее ответ, но теперь она была уверена.

Важным, даже самым важным, с точки зрения Якоба Вильниуса, было не написать такого рода завещание, а уверить жену, что оно существует. Таким образом он свяжет ей руки. Это своего рода страхование его жизни.

Так это или не так? — в тысячный раз спросила себя Кристина. Или? Или? Или?

И вначале еле слышный, но в с каждым днем крепнущий ответ: так. Это так. И ответ на этот ответ: План.

Она допила кофе и посмотрела на часы. Без двадцати двенадцать. Болтушки за соседним столиком давно исчезли, их место занял усталый мужчина с ворохом пакетов у ног. Народу в «Аркаде» все прибывало. Молодые, старые, сухие, мокрые от дождя, женщины, мужчины… Кристине вдруг пришло в голову, что она, ни секунды не сомневаясь, поменялась бы жизнью с любым из этих случайных людей.

Она поднялась, оставив картоный стаканчик из-под капучино на столе, и двинулась к магазину «ICA» выполнять долг гостеприимной хозяйки большого дома.

Но как? Как?

Лейф Грундт загнал свой «вольво» на площадку перед гаражом и выключил двигатель. Посидел немного, не снимая рук с руля, — надо было собраться и заставить себя выйти из машины. Четверг, ноябрь, полдесятого вечера. Темно. Дождь.

И дом темный — свет только в окне у Кристофера. Мерцающий голубоватый свет — смотрит телевизор. Лейф Грундт смертельно устал. Он уехал из дому в полседьмого утра, одиннадцать часов работы, а потом еще два часа в Вассрогге у Эббы.