«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном

В самолете, по пути из Вены в Лондон, Иосиф черкнул на почтовой открытке: «Голова все время повернута вбок (то есть к витринам. – Л. Л.). Изобилие так же – если не более – трудно воспринимать всерьез, как и нищету. Второе все-таки лучше, ибо душа работает. Я лично не воспринимаю, как-то отскакивает и рябит»[53].

Это наблюдение он занес на бумагу еще до приезда в Америку. Из страны, где в продаже был всего один сорт стирального порошка, его занесло в страну двадцати сортов.

Его это удручало. Соотношение дефицита и изобилия в его мире вдруг вывернулось наизнанку. В России был дефицит товаров и бытовых услуг, зато переизбыток людей, для которых русский язык – родной: а поэту такие люди необходимы позарез, куда нужнее всех товаров и услуг.

Расскажите, как он раздумал лететь из Детройта в Олбани. Он ведь собирался навестить вас сразу после своего приезда в Энн-Арбор. Вы не виделись уже несколько лет.

Да, он забронировал билет на рейс Детройт – Олбани, но не сел в самолет. Детройтский аэропорт – ближайший к Энн-Арбору, а аэропорт Олбани – ближайший к озеру Гуз-Понд и к нашему летнему коттеджу. Бродский забронировал авиабилет, но прилетел не в тот день, а несколько дней спустя. Карл сказал мне, что Бродскому очень хочется увидеть и меня, и мои переводы – большую часть переводов он еще не видел, но у него сильный культурный шок и вновь сменить обстановку ему, как он думает, просто не по силам. У него голова шла кругом.

Даже не знаю, добрался ли он вообще до аэропорта в день, на который забронировал билет. Я ожидал его прибытия в Олбани. Затем позвонил Карл Проффер и сказал: «В общем, это просто выше его сил». Иосифу очень хотелось увидеть меня и переводы, но эта поездка потребовала бы чрезмерных усилий. Культурный шок был сильный, но Иосиф справился с ним несколько недель спустя.

Спустя недолгое время, устроившись на жительство в Энн-Арборе, Иосиф наконец-то вылетел в Олбани, в ближайший к Гуз-Понду аэропорт. Вы встретили его в аэропорту после того, как не виделись несколько лет.

21 июля Иосиф сел в самолет в Детройте и в 10:54 приземлился в Олбани, а я встретил его в аэропорту и отвез в наш коттедж на Гуз-Понд. Именно там, именно тогда мы встретились после четырех лет разлуки.

В самом начале разговора я сказал: «Что ж, мы видим друг друга впервые с…», а потом я произнес что-то наподобие «того раза в аэропорту», подразумевая ленинградский аэропорт. Вот только я сказал «v aeroporte» – поставил слово в форму местного падежа. А Иосиф меня тотчас поправил – сказал: «v aeroportu»

. Я сам знаю, что в 1967–1968 годах, когда мы вели долгие беседы в Ленинграде, я говорил по-русски с множеством грамматических ошибок, но он меня никогда не поправлял. Я не сомневаюсь, что и раньше иногда коверкал грамматику или лексику. Я уверен, моя грамматика иногда вызывала у него улыбку или даже смешок, но раньше он меня никогда не поправлял. А в этот раз – поправил. И немедля в некотором роде извинился и сказал: «Я должен заботиться о том, чтобы мне не приходилось слышать неправильную русскую речь». Что-то в этом роде. Иначе говоря, я ошибся в окончании слова. Я сказал «yeh» вместо «oo», а Иосиф принял меры, чтобы такого не случалось. Значит, он уже чувствовал, что оторвался от страны своего родного языка, и боялся потерять этот язык. Мне вспоминается одна из самых пронзительных строк в его стихах о самом себе – в стихотворении «1972 год» перечислено все, что он постепенно теряет, – «волосы, зубы, глаголы, суффиксы»: «здесь и скончаю я дни, теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы». Его новая манера поведения обнажила, как сильно он беспокоился из‑за потенциальной потери «глаголов и суффиксов».

Абсолютная власть над своим родным языком – то, без чего поэт обойтись не может. Бродский владел своим родным языком мастерски, абсолютно, но боялся это потерять.

Тем не менее вы создали для него в Беркширах островок спокойствия.