Челтенхэм

– А меня спросили? – сонно спросила Фонда из мешанины одеял, покрывал и подушек. – Владыки хреновы.

– Можешь отказаться, – предложил Кромвель.

– Не могу, – вздохнула Фонда и упала обратно на кровать, призывно колыхнув всем, чем можно. – Полюбила я тебя, черта. Программа у меня, что ли, такая?

Фонда прошла с Кромвелем всю войну, спасала его в стимфальских подземельях и первой обняла после возвращения с каторги. Она последовала за ним на Кладбище Крейсеров, позже – на Эритаусские заводы, и так до самой финальной бойни на Тассилии, где без малого восьмидесятилетний маршал в компании давнего приятеля штурмана Шенкенберга в неком подобии Фермопильского ущелья остановил целую орду скелетников, выиграв время для эвакуационной миссии, и, по окончании боезапаса, был расстрелян вместе с другом далекой юности. Фонда оказалась единственной выжившей в той мясорубке, и сутки спустя спасательная экспедиция нашла ее – изувеченную и слегка повредившуюся в уме – под той самой скалой, на которой позже леонидяне устроили знаменитую мемориальную доску с надписью, что на этом месте дал свой последний бой легендарный маршал Кромвель.

Фонда просила отпустить ее в Стимфал, но страх землян даже перед мертвым Кромвелем был настолько велик, что ее оставили на Земле, в военном музее, в качестве живого экспоната и по совместительству экскурсовода. Она водила там экскурсии тридцать лет и все свободное время проводила перед плеером, непрерывно крутившим полутораминутную запись того самого боя – на фоне желтых утесов с трудом бредут, поддерживая друг друга и все еще сжимая бесполезное оружие, двое израненных стариков, чтобы в следующий момент быть распыленными на атомы. Сколько раз она просмотрела этот эпизод за все годы в музее – невозможно даже представить.

А однажды она пропала. Произошло это вскоре после кромвелевского же мемориала по высшему пилотажу девяносто четвертого года, ночью, при неразгаданных и внушающих страх обстоятельствах.

Особенных систем безопасности и слежения в то время в музее не было, в зале работала всего одна камера, которая и писала картинку и звук на общем плане. Видно, как в три часа ночи Фонда стоит у того самого монитора, дожидаясь времени открытия, чтобы в сто тысячный, если не в миллионный раз начать смотреть роковой клип. В это время рядом с ней раздается голос:

– Ну что, железяка, наслаждаешься жизнью?

Фонда дергается, словно ужаленная, почти заметно, как волосы у нее поднимаются дыбом. Она что-то говорит, что именно – разобрать невозможно.

– Дурацкий вопрос, – отвечает Голос. – И еще более дурацкий ответ – да, это я. Собирайся. У тебя много чемоданов?

Похоже, эта фраза показалась самому обладателю голоса крайне забавной, и он радостно захохотал. В те годы еще живы были люди, помнившие этот жутковатый кощеевский смешок, и им стало понятно, что начались большие неприятности. Беда стряслась.

Ответ Фонды вновь не читается, зато Голос слышен отчетливо:

– Еще более идиотский вопрос. Что ж, я тебе отвечу. Мы идем на войну.

Тут Фонда испустила кошмарный, ни с чем не сравнимый вопль. Стекло ближайшей витрины рассыпалось в соль, два соседних – треснули. Эксперты предполагают, что в этот момент к киборгу вернулся разум. Она быстрым шагом покинула музей, причем Голос еще успел холодно заметить: «И незачем так орать», села в неизвестный глидер и пропала с Земли навсегда.

С тех пор ее видели то там, то тут, по горячим точкам, локальным и не очень локальным войнам, и недобрая слава сопровождала ее, и появление ее сулило смерть и ужас многим и многим.

Конец интерлюдии.

Однако в ту пору, когда сбитый с толку Диноэл сидел перед компьютером в своем доме на Куинсмилл-роуд, в Лондоне-на-Твидле, планета Тратера, до музейного побега Фонды оставалось еще четверть века с лишним, и засветиться в стенах Челтенхэмского замка она никак не могла – где ее искать, Дину было прекрасно известно. Это значило, что не брезгующий никакими средствами Ричард завел шашни с очень опасными чудесами, и слова «портал Бранчевского» гремели в ушах Диноэла точно так же, как «слонопотам» в ушах поросенка Пятачка.

Вывод по поводу челтенхэмских открытий был очевиден, напрашивался сам собой, но жизненный опыт Диноэла учил не доверять очевидности, которая, как он много раз убеждался, часто врала не хуже очевидцев, уводя порой очень далеко от истины. По части обмана зрения очевидность уступала лишь так называемым классическим теориям.

Наутро после третьей ночи разборок Диноэл уснул в ванне, был спасен недремлющей Алексис и, придя в себя, с изумлением обнаружил за эмалированным чугунным бортом своей посудины всех трех дам, включая Мэриэтт, пребывающих в любви и согласии. Впрочем, Алекс и Эшли тут же исчезли, а Мэриэтт, давясь от смеха, протянула ему длинный конверт из плотной бумаги с коронами на печатях:

– Вам письмо, господин мокрый комиссар.

– Мэри, – пробормотал Дин, стряхивая воду с лица, – если это сон, окажи милость бедному страннику, снись мне дальше…

– Нет уж, просыпайтесь, просыпайтесь, дорогая легенда Контакта, вас ждут неотложные дела.