Черчиль

С этой точки зрения, по мере того, как власть Соединенных Штатов и Советского Союза все прибывала, власть Британской империи все убывала. Черчилль чувствовал перемену климата, но не знал точно, как на это реагировать. Его чувство власти всегда было сугубо личным. Не случайно он был и все еще оставался самым большим путешественником из главных политических фигур во время войны. Сила личности могла быть компенсацией относительно ослабления мощи империи. «Ехать было моей обязанностью, — телеграфировал Черчилль Эттли о своем визите к Сталину в августе 1942 года. — Теперь они знают самое худшее…». Он был уверен, что «те разочаровывающие новости, которые я привез (касаются второго фронта), не могли быть сообщены никем, кроме меня лично, без того, чтобы не привести к действительно серьезному отходу в сторону»[79]

. Конференция с Рузвельтом в Касабланке в январе 1943 года, в основном известная из-за того, что союзники потребовали от Германии «безоговорочной капитуляции», была еще одним примером «личного касательства». В Марракеше Черчилль нарисовал картину, которую подарил президенту в знак дружбы. В дальнейшем были еще конференции и Вашингтоне и Квебеке, в мае и августе 1943, перед тем как кульминационным пунктом года стала первая конференция «Большой тройки» в Тегеране к концу 1943 года.

Такая «дипломатия в верхах» подрывала физические силы Черчилля и имела как преимущества, так и недостатки. Возможно, скорее именно перспектива победы вела его, особенно в Квебеке, к тому, чтобы выставлять планы, имеющие отношение к настолько разбросанным областям, как Дания, Ост-Индия и Норвегия. Американцам казалось, что он все еще неохотно отдавал плану вторжения во Францию под названием «Победитель» полный приоритет, которого, как они думали, этот план требовал. Однако, показателем реализации власти был тот факт, что Черчилль согласился на назначение американца главнокомандующим полевыми армиями союзников в Нормандии. Ранее он обещал этот пост Бруку, и, к огромному огорчению того, никогда не объяснил, что случилось — возможно из-за того, что сам он не мог определиться с важностью этого назначения.

Атмосфера в Тегеране побудила Черчилля телеграфировать Эттли, что «отношения между Британией, Соединенными Штатами и СССР никогда не были столь сердечными и тесными. Все военные планы одобрены и согласованы». Это уверенное заявление под внешним лоском скрывало разногласия в отношении Польши, Италии и «Победителя», называя только три области. «Сейчас реальная проблема — это Россия, — говорил Черчилль Гарольду Макмиллану в канун конференции. — Я не могу сделать так, чтобы американцы это увидели». Он также не мог сделать так, чтобы американцы радовались, видя укрепление власти Британии на Среднем Востоке и в Юго-Восточной Азии. В действительности, многие американцы все еще видели Британию приверженной торговым барьерам, колониализму и «сферам вмешательства», которые представляли такую же большую помеху будущему миру и безопасности, как и Советский Союз. После Тегерана Рузвельт в дальнейшем встречался с Черчиллем в Каире, и старая близость оказалась до некоторой степени восстановленной. Тем не менее достаточно правдоподобно увидеть в тяжелом воспалении легких, которому потом поддался Черчилль и которое чуть его не доконало, показатель его собственного чувства неудачи и относительного ослабления.