Через не могу

Если она хотела, чтобы мать сделала что-нибудь против своей воли, она озабоченно повторяла: "Как пристану, как пристану к Гальке! Интересно — сделает или нет?" Повторение было ее оружием, разрушительным, как вода и время. Во все ожесто­ченные, зуб за зуб, споры с матерью, продолжавшиеся десятилетиями (!), как непременный рефрен-упрек, припев-напоминание, как красная тряпка матадора все эти десятилетия входила история про золотые часики. Случай с ними произошел в блокаду, и его героем был капитан Галкин...

Помню свой возбужденный бег вниз по лестнице, на свежем снегу Разъезжей военный открытый грузовик с грудой тонких бревнышек, молниеносную вороватую разгрузку, слово "кубометр", от которого веет жаром... В кузове — взъерошенный мятый чело­вечек. "Капитан, это моя дочь Аня"... И человечек слетает на снег, взметая облако, щелкает каблуками, жестко и серьезно козыряет: "Капитан Галкин. Весьма польщен"... Потом скатерть-самобранка из вещевого мешка, небольшой пир с непременной Милочкой... Мне дали глотнуть водки, и меня тошнило у печки...

Назавтра, в густо-синих сумерках утра я под­глядываю из-под одеяла и вижу капитана Галкина в дверях, надолго припавшего к маминой руке... Мама говорит голосом принцессы из "Снежной королевы": "Галкин, вы всем нам спасли жизнь". Его печальный ответ был загадочным. Он сказал: "И совершенно бескрысно, заметьте!" Опять долгий-долгий взгляд на маму и: "Как только представится случай, совершу еще какое-нибудь служебное преступление, чтобы вас увидеть. Прощайте, гордая полячка. Я, пожалуй, поплету себя..." И я уползаю обратно под одеяло переживать и хихикать.

К вечеру обнаружилась пропажа часов — "с брильянтовыми розочками" и "на 16-ти камнях". Бабушка прямо обвинила в этом капитана Галкина и произнесла слова: "Написать начальнику воинской части". Мама от этих слов впала в ярость и сказала: "Не суйся не в свое дело!" — "Как это не мое дело?!" Дальше пошел неинтересный "зуб за зуб", с маленьким, правда, перерывом, когда я, не удержав любопытства, попыталась выяснить, как спасают крысно.

Но главное было в обнаруженном мною пределе бабушкиного понимания людей. Капитан Галкин был за гранью ее интуиции. Но не моей. Я знала шестым чувством, что такие люди часиков не крадут, и мама знала, а бабушка — нет.

Вообще ее слепота к чувствам была поразительна. Мы приходили из кино, уже после войны — мама мрачная, с крепко сжатым ртом, я — опухшая от слез. Бабушка приветлио спрашивала:

Что смотрели?

"Рим — открытый город".

Красивая вещь?

Пьесы Чехова, например, бабушку страшно раз­дражали: "И ноют, и ноют... — говорила она. — И чего ноют? Все, слава Богу, живы-здоровы, одеты- обуты... Войны нет, все хорошо!"

Нет, нет, она была доброй. Она помогала в беде, откликалась на понятные ей реальные несчастья. На чувства — никогда. Они с мамой, как два ангела- хранителя, стояли за моими плечами: ангел-хра­нитель тела и ангел-хранитель души. На двух противоположных концах колеблющейся шкалы, мама — чистого принципа, бабушка — чистого прагматизма.

Капитан Галкин никогда больше не появился. Мама думала трагически и возвышенно — потому что убит, бабушка — приземленно — потому что бежал с часиками.

Надо сказать, что в коммунальной квартире имен­но бабушка, единственная, всегда была признанным арбитром. И как раз потому, я думаю, что дей­ствовала не по справедливости, а по доброте, то есть чутьем определяла, где кто уступит, и таким об­разом склоняла всех к мировой.

Я помню, что бабушкина беспринципность начала терзать меня довольно рано. И вот вам одно из моих первых разочарований.

Однажды (зимой и вечером) в дверь нашей ком­наты поскреблись, и после кодовых вопросов бабушка впустила маленького Гарри Свинтусова. Мало ему было, что он Гарри — при рождении неначитанная паспортистка написала в его метрике вместо Гарри — Гарий (по аналогии с Юрием и Макарием?). Родители послушно и церемонно называли его Гарий, взрослые — Гарик, а сверстники

Гарька. Бабушка относилась к Гарику брезгливо, хотя он был чистым и добродушным мальчиком. По-моему, ее отвращало даже не его плебейское происхождение, а то обстоятельство, что Гарик не мог выучить ее полного имени — Агриппина Галактионовна. И каждый раз — сотни за мою жизнь

когда он простецки называл ее "тетя Апа", она неизменно бормотала: "Тоже мне, племянник на­шелся".

На этот раз Гарик сказал то, что рано или поздно говорили все блокадные дети (кроме счастливчиков): "Тетя Апа, мамка с работы не пришла". И заплакал. Выяснилось, что мать Гарика в больнице для дистрофиков (его отец умер первым в нашей квартире — слишком доверял газетам и ничего не запас), а самого Гарика определят в детский дом. Попросили подержать его у нас несколько часов.