Через не могу

Наступила очередь второго новенького. Его вывели из медкабинета, и он растерянно взглянул на пол­сотни косточек, которые ему предстояло переступить. "Не бойся! — надрывалась я. — Я запросто прошла!" — "Она прошла!" — смеялись мальчики. И эхо: "Ла-ла!" И вот ему завязали глаза. "Раз, два, три!" — скомандовала учительница, как и мне. И тут она сделала знак рукой, и все бесшумно убрали ноги — только мои остались лежать на полу. "Давай, не бойся! Левее-правее!" И новичок, идиотски задирая колени, балансируя и с незамеченной от воз­буждения соплей под носом, затанцевал, как страус, по пустому коридору. Я не знала, плакать мне — и тем выразить истинные чувства, или смеяться — чтобы не показать их. И конечно, как и всегда потом в жизни, выбрала второе...

А тут и бомбежка кончилась (как написал бы Лев Толстой в своих сказках).

* * *

Реакции моих женщин на смерть деда были характерными: бабушкина — спасаться, материнская

страдать. Она и выбрала — донорство. Тогда многие этим занимались, потом, кстати, деся­тилетиями не могли отвыкнуть и без этого даже плохо себя чувствовали.

Однажды (само собой, зимой и вечером) мы с холода вошли в парадное, где стены и лестница были такими же серыми и обшарпанными, как в любом другом, но где было тепло! и горел свет (аварийный, конечно. Вообще не только война, но и все детство прошло в полутьме, поэтому ярко горевшее электричество — во Дворце пионеров, на­пример — всегда казалось роскошью). Лестница была узкой, как в обычном жилом доме. Мать оставила меня на площадке, наказав ждать, не сходя с места ("если что — ори"), подбодрила улыбкой, все еще белозубой, и ушла в дверь направо.

"Зал ожидания" — что за эклектическое выра­жение! Какая-то помесь эллинского с орвелловским. Вообще же больше всего приходилось ждать в коридорах — темноватых и холодноватых, как чистилище. В преддверии ада — кабинета зубного врача, например. Дети ждали больше всех, постарше

уткнувшись в книги. Это вырабатывало в наших характерах чугунную мечтательность, замедленные ре­акции, пассивность... Революция, Николас, вывела русских "Детей подземелья" из подземелья и поставила в очередь.

...На лестничной площадке, где я тихонько грезила, шаркая спиной по грязной стене, вдруг наступило неприятное безлюдье, и я занервничала. Прошли, вероятно, четверть часа, от беспокойства выросшие в "долго"... Неожиданно дверь справа (куда все ушли) распахнулась, и сердце мое остановилось — из дверей стали по одному выходить поту­сторонние существа в белом. Белым закрыты были даже ступни ног, головы и пол-лица. Оставались только глаза и кисти рук. Они шли быстро, гуськом, не обгоняя друг друга. За дверью все по очереди делали одинаковый шаг в сторону, дотрагивались до стены, потом шаг обратно в свой потусторонний строй, и быстрым, бесшумным полубегом, цепочкой, через лестничную площадку — в дверь налево. Дверь мягко захлопнулась, и я так и не "заорала".

В следующие "долго" на лестнице не было ни души, и я маялась, и маялась, подвывая от тревоги. Наконец левая дверь открылась, и оттуда снова пошли белые, но на этот раз уже по-человечески, разболтанно, иногда парами... Даже слышно было бормотанье. Только тут я сообразила, что это и есть "доноры" и среди них — мама, но как ни вглядывалась, узнать не могла. Вдруг один отделился от строя и шагнул ко мне. Я отшатнулась, но белая рука поймала мои пальцы и впихнула в них марлевый пакетик. Вгляделась в глаза под маской — не мама, но явно женщина. Глаз подмигнул. Я облегченно засмеялась, кровь прилила к щекам... но "спасибо" сказать забыла, и это долго потом портило мне радость от чужой доброты. А в марле оказался осколочек глюкозы.