Через не могу

Все-таки у меня появились на деснах язвочки с научным названием "стоматит". Их как-то средне- веково лечили, присыпая сахарной пудрой. И бабушка раздобыла для меня эту пудру, отдав взамен что-то, все равно причитавшееся советской власти.

Из кулинарных впечатлений остался еще один вечер, видимо, уже зимой 43-го, когда бабушка взяла меня в кино. Даже мама потом сердилась на отчаянность этого поступка ("Что за страсть к развлечениям!"), потому что в случае бомбежки из многолюдного кинозала трудно спастись. А зал-таки был набит битком, и я, совершенно загип­нотизированная, увидела впервые в жизни цветной американский соблазн под названием "Багдадский вор". Алё, блокадники, помните, как смуглый воришка и бледный принц оказались на восточном базаре? Как воришка прямо с крыши проткнул шестом огромный, круглый, зеленый плод... Это что?! И зал одним дыханием: "Арбу-уз!" Принц стащил пухлую лепешку и макнул в тягучее, золотистое... А это-то что?! И зал: "Ме-ед!" Еще ярко помню сковородку с жареной, с жарящейся, скворчащей колбасой на ладони у черного джина... Остальное — смутно.

Зато после сеанса нас ждало настоящее зрелище: над углом Невского и Владимирского, над киноте­атром "Титан", в голубом свете софитов шел воздушный бой. Люди, задрав головы, следили за серебряными самолетиками. Своих было не отличить от немцев, однако счастливое волнение передавалось по воздуху, как ветрянка — за нас дрались! Выла сирена, но никто не уходил. Помню, что толпа была довольно молчалива и только аристократического вида высокая старуха уронила в снег фетровую шляпу и прокричала тонким голосом: "Бейте их, мальчики!" И вокруг засмеялись. А я прыгала, прыгала, и все прыгала, повизгивая, на одном месте.

Николас! Ваше письмо начинается на пять с плюсом: "Анна, или вы сказились?" Дальше пошло хуже — про возможное охлаждение, обиды и прочее. Николас, я не писала не потому, что забыла, или обиделась, или еще из-за каких-нибудь нелепостей, даже не из-за того, что так уж занята — а именно потому, что сказилась. (Откуда вы слово-то такое узнали? Его даже у Даля нет.)

Мои старушки — будучи сами в относительном порядке — меня привели в такой беспорядок, что я трачу все душевные силы на убаюкивание в себе зверя. Я пыталась избавиться от страрушечьего безумия, записывая их перлы в дневник, потом смотрю — все уже было: у Гоголя, у Салты­кова-Щедрина, у Островского. Они у меня обе точно спрыгнули со страниц русской классики: одна — представительница "провинциального дворянства", другая — "столичного". Даже говорят цитатами. Бабушка, из угла дивана, как старая помещица из окошка: "Васька, Васька! Ты зачем?.. Что тащишь?.. — Да гуся, барыня. — Куда? Кто велел? — Да молодой барин, кто ж еще? — А ну, позови его сюда! — Позвать можно, дак ведь он не пойдет..." Ну, и протчая.

После семейного обеда Наташа возбужденно сооб­щает: "Бабушка! А у меня запор!" Бабушка сразу кричит с дрожью в голосе:

— Нюша! Нюша! Клизму! Надо сразу!.. Нету?! Надо сбегать купить, объяснить как-то по-американски, показать пальцами (показывает), что уж делать... Поймут... И здесь люди... Заворот кишок!.."

Мужнина тетушка (представительница столичного дворянства) спрашивает мелодично: "Что у Наташи?"

Я злобно говорю: "Ничего страшного, мелкие проблемы с желудком".

Тетушка сразу же мелодично советует: "От желудка помогает картошка".

Муж кивает примирительно: "А как же..." Тут я все-таки спрашиваю с бесплодным, но не­удержимым сарказмом: "От какой болезни помогает картошка? От запора или от поноса?"

"Ну я уж не знаю, от какой болезни, — с мело­дичным достоинством парирует тетушка, — но всегда говорили, что от желудка помогает картошка".

Грубая старшая дочь спрашивает с дивана: "А поджопник от желудка не помогает?", ну и так далее...

Физически все бабушкины прошлого века меха­низмы, как говорят американцы, amazingly intact,

⁶

однако постоянный, ежеминутный страх всего, которого она не стыдится и не скрывает, а наоборот, старается дрожащими своими губами и руками передать мне, чтобы я предприняла некие спасительные действия, — вот что меня изводит. Потому что страх этот (к ужасу и отвращению) находит по какой-то не отмершей еще пуповине болезненный отклик и в моем сердце.

Давно, к сожалению, отошли в прошлое бабуш­кины бодрые mots первых месяцев. Теперь уже все наши соседские дети выучили кое-что по-русски и кричат на ходу ее "простейшие" слова: "Бабушка! Нанада!" (Это так она от них отмахивается, когда они пробегают слишком близко: "Не надо! Не надо!" И торопливо — с крыльца.) Бабушка боится детей.

Она боится: негров, наших опозданий (начиная с пятиминутных), почтальонов, конвертов с англий­скими надписями. Вскрывает их — рвет дрожащими пальцами — и пытается прочесть ("...по латыни-то я могу... ого-го! В гимназии всегда была первой ученицей..."). Ждет депортации. "Вот и в газетах пишут о гражданстве... На старости-то лет как стану персоной нон грата..."