Через не могу

Она перестала гулять — не потому, что ослабела, а потому что испугалась — и теперь только тихо шаркает по дому и неустанно добивается своего. Я и мелочи — вот все, что ей осталось, чтобы удов­летворять свою насущную потребность — управлять жизнью.

Единственная форма разговора, которая с ней всегда, сколько я себя помню, получалась — зуб за зуб. Любое обобщение в разговоре, или метафора, или шутка просто бесят ее как оскорбление. И такая, оскорбленная, она легко возвращает собеседника к изматывающему цеплянию друг за друга банальных (и для нее бесспорных) аргументов — в котором она непобедима. Правда теперь, от слабости, она стала применять детские уловки, даже иногда затыкает уши.

Наташа! Не ходи в носках, надень тапки, простудишься! Наташа!..

Бабушка, оставь ее, здесь тепло, здесь все так ходят.

Мало ли что все. Погоди, начнется ревматизм, боль в суставах... Брат-то Шура, врач... "Ревматизм только лижет суставы, а кусает сердце"... Не дай Бог!.. Наташа! Надень тапки... Надо бы ей валеночки такие короткие достать, как у тебя были после войны... А то в носках — вот она у вас все и простужается...

Агриппина Галактионна, — говорит муж, — Вы у нас чистый Декарт — на все ищете причину.

Что? Не слышу, дорогой. Плоховато стала слы­шать... Наташа! Надень, деточка, тапки...

Р-р-р!

Каждое утро, с раздражением, не утихающим года­ми, я наливаю ей кофе так, чтобы оно перелилось через край чашки и пролилось на блюдце. И все эти годы она приговаривает: "Что так мало? Лей, лей через край — я не половинкина дочка". ...Точно как тридцать лет назад — всегда наполовину заваленный чем придется стол (накрыто на краешке), и бабушка подносит налитую до краев чашку не к самым губам, а на миллиметр не донося, втягивая чай с оглушительным канализационным звуком. И мать, с точно таким же как у меня сейчас, а тогда возмущавшим меня раздражением говорит:

Мама! Не сербай, пожалуйста!

Ну вот еще, будешь меня учить... Что я, не знаю, как себя вести... В гимназии специально учили манерам. Мадам как ее... француженка... Гостей ведь нет. А при своих-то так аппетитнее.

По-моему, ей ни разу в жизни не пришло в го­лову, что со своими тоже нужно считаться...

Однажды днем заскочила соседка-американка, я угощала ее кофе и, собрав усилием воли раз­бежавшееся стадо английских глаголов, вела разговор. Мы сидели на кухне, собирался дождь. Бабушка вдруг пришаркала из гостиной и стала задергивать занавески на окне, с безумным трудом дотягиваясь до них через раковину и все время попукивая от напряжения.

Бабушка, не надо, нам будет темно.

Как же, в грозу... все шторы задернуть... В Литве в сорок седьмом шаровая молния!., ого-го!

Бабушка, давай я помогу тебе дойти до дивана (и под руки, преодолевая ее явное сопротивление, — в гостиную, где шторы уже, конечно, задернуты). Посиди спокойно, пожалуйста, у меня гостья.

Но через несколько минут — неутомимое шар­канье, постукиванье палки и новые попытки, кряхтенье, пуканье, бормотанье. На третий раз американка спрашивает с исследовательским инте­ресом:

Doesn't she drive you crasy?

She certainly does.

So? Why don't you try a nursing home?* Bee американки, с которыми я приятельствую, похожи в одном — если они чувствуют себя плохо, они немедленно предпринимают что-то, чтобы чувство­вать себя хорошо. Довольно естественно вообще-то. За ценой не постоим. (Особенно, если платят другие.) Терпеливость к душевным страданиям объясняется ими лишь пассивностью и русской склонностью к

А она вас не доводит до сумасшествия?

Конечно, доводит.

Ну? Тогда почему не попробовать богадельню?

мазохизму. Вообще многие американцы превращают, по-моему, свое записанное в конституции право на "pursuit of happiness" (стремление к счастью) в право на "feeling good" (что я бы перевела как "душевный комфорт").

На бабушку стали находить затмения — явно от страхов, а не от старости. Вчера были гостд, я уговорила-заставила ее подняться к себе пораньше: "Посиди в кресле, почитай". В своей комнате она увидела за окном огни городка.

Задерни скорей штору, а то ходят с собаками... светят фонариками, лучи через окно пускают... в газетах пишут — смертельно... Мало ли что...

Я разубеждала, как могла, вроде, успокоила:

А-а, ну и слава Богу.

Потом вдруг:

А немцы близко?

Немцы?! (Я даже не сразу поняла, что она имеет в виду войну). Ты что, бабушка! Война кончилась сорок лет назад.

Она даже как будто смутилась. "Да что ты? — говорит, — Так войны нет?"

Войны нет, все хорошо — как в чеховских пьесах.

Не слышу, дорогая... Значит, все нормально? Можно смело садиться в кресло?

Я потому и взялась Вам писать, что все уж так сегодня сошлось: Ваше письмо о Германии, бабуш­кины страхи... Судя по письму, Вы в полном восторге от старой доброй Deutchland, хотя школьников, значит, учат кое-как? Шопенгауэра не проходят? Здесь тоже.