Через не могу

Есть ли у вашей бабушки здесь состояние, счет в банке?

Н-нет (еще с изумлением).

В Европе или вообще в какой-нибудь другой стране?

Нет (уже с огорчением).

Какие ценности и деньги она привезла с собой? (И, заметив мое поглупевшее лицо, особенно разборчиво): Я имею в виду драгоценности сто­имостью свыше тысячи долларов, старинные монеты... такого рода вещи...

(Вот те на! Я думала, что хоть чиновники ос­ведомлены о советском исходе — один чемодан на человека, 90 долларов на нос, 3 серебряных ложки советского производства... Или он тоже думает, что Россия — это в Сибири? Черт подери, мы одна шестая или мы не одна шестая?..)

Нет, нет, ничего... У нее ничего нет.

Чиновник поднял на меня спокойные, про­ницательные глаза:

В таком случае, что же вас заставило привезти ее с собой?

Вот уж действительно.

Когда я занимаюсь английским, я выхожу минут на пятнадцать за дом, на лужайку и пытаюсь загорать. Все это время бабушка стоит в проеме, придерживая металлическую дверь на пружине. Сильные очки делают ее голубые глаза всевидящими.

Нюшенька! Не лежи на солнце... опасно... разжижение мозгов... мне ли не знать, я ж сколько медсестрой работала... (Она уже забывает, кому в чем можно подвирать).

И через три минуты снова, нежно:

Нюшка! Как врач тебе говорю: не лежи на солнце, а то помрешь, оставишь меня одну... Надо думать о старом человеке... Чего бы в дом не пойти

тебе все равно, а старому человеку спокойнее.

И еще через три минуты, и еще... Ласково и неотступно. И стоит в дверях, как наказание Гос­подне.

Однажды в минуту просветления бабушка сделала на редкость проницательное замечание. Из какого-то ее высказывания стало ясно, что тут ей плохо, а ТАМ

было хорошо. "Ну что именно там было лучше?"

"Там, — сказала бабушка, — у меня было свое место"!

Бедные эмигрантские старики! Потеряв СВОЕ место, они теперь от растерянности пытаются занять ВСЕ. И вот бабушка почти круглосуточно занимает угол дивана в нашей американской бездверной гостиной и "слабым манием руки" контролирует передвижение всех родов войск.

Я зарабатываю машинописью, сижу обычно в подвале, подальше от бабушки, пока не услышу ее боевые трубы:

Нюша! Нюша! Скорей...

Ну что еще?

Наташа говорит по телефону!

И что?

Разве она умеет?

Умеет.

Но все равно нельзя, сейчас гроза...

Тьфу ты! Господи!

Нельзя, нельзя... во время грозы нельзя поль­зоваться телефоном... Так и в телефонной книге всегда было написано: "За-пре-ще-но"!.. и штраф... у-у-у! Соловейчик, наш квартуполномоченный, од­нажды позвонил!.. Потом все решали, кому платить... Ах, здесь можно?.. Ну да, может, здесь грозы другие... почем знать... климат... А я тогда так решила остроумно: у нас каждый платил по 30 копеек...

И тут я ухожу в свое королевство и крепко захлопываю за собой дверь подвала...

...Видите, особенность этого истязательства заклю­чается в том, что главным наслаждением моей жизни (после любви) всегда было (и есть, и будет) — общение. И вот теперь бабушка ежеутренне начинает "Goethes Gesprache":

Почему так жарко?! (это требовательно) Сентябрь всегда считался осенним месяцем. А!., (это озаренно) Тут солнце, наверное, низкое, ближе к земле...

Но ничего, скоро приедет еще одна пожилая родственница, тетушка мужа, и тогда мои "Разговоры с Гете" перейдут в настоящие "Unterhaltungen..." (der

Russische Emigranten).⁵

Теперь Вы понимаете, как радует меня наша переписка. Не дает потерять квалификацию. Так что пишите. Целую, Аня

...Как все же поучительно, что даже ленинградская блокада, ставшая для одних леденящим душу (на этот раз в прямом смысле) случаем массового уничтожения, для других превратилась в синоним детства — с маминой любовью, с бабушкой- дедушкой, с праздниками, страхами, с новы м!..

"Новое" началось с перестановки. По распо­ряжению бабушки Нотр-Дам и Зеркальный шкаф перегородили бывшую гостиную на светлую часть с обеденным столом и "зашкафную", где вокруг печки-буржуйки спали на двух высоких кроватях мы с бабушкой, и дед — на нейтральной полосе, на бархатной оттоманке.