Через не могу

Регулярно стал появляться еще жилец — бабушкина подруга, смешливая, в седых кудрях, с детским именем Люлюша. Всегда поздно вечером, держась за сердце и показывая жестом, что сейчас... отдышится... и все расскажет. Она летела сначала вниз по своей темной лестнице, потом вверх — по нашей... Люлюша ночевала у нас потому, что боялась умереть одна. Укладывали гостью "в квадрате". На светлой половине (уже совершенно темной — синие шторы гордо прикрыты старыми бархатными занавесями с "лямбрикенами"), отодвинув обеденный стол, составляли вместе четыре низких, уголками, кресла. Получался мягкий, обтянутый "суровым полотном", огражденный, как заборчиком, спинками кресел квадрат — самая уютная постель в доме. И хотя полномерный взрослый мог спать в квадрате только по диагонали, мне никогда не разрешали поменяться с Люлюшей местами. В девять меня отправляли "за шкаф", а гостья еще долго кашляла и хрипло смеялась на другой половине. И согреваясь у себя под ватным одеялом, я утешалась нашептанным в ухо бабушкиным аргументом, что зато мне безопасно за огромным непоколебимым Нотр-Дамом, а Люлюша в ее квадрате — как на передовой.

У одного писателя, моего ровесника, есть рассказик о том, как лейтенант и сержант пошли в разведку. Там была такая фраза: "Раздался выстрел. Лейтенант упал как подкошенный. Сержант на­сторожился". Примерно то же самое произошло с бабушкой. Когда ввели продуктовые карточки и на всю семью мы получили один рабочий паек — мамин; когда мужчины практически исчезли из домашнего обихода; когда соседка Вера, вернувшись с работы, увидела холм кирпичей вместо дома, в котором утром оставила дочь и мать, — бабушка насторожилась и решила поехать за советом к "брату Шуре" — врачу-педиатру.

Брат Шура был в нашей семье притчей во языцех: он никогда не пил, лежа на спине, чтобы не поперхнуться, никогда не гладил кошек — из-за глистов, и собак — из-за блох... Все самодеятельное лечение, производимое бабушкой, делалось именем брата Шуры: марганцовка, соляная кислота "от вялости кишок", шелковый салол от поноса, капли Датского короля... И на коммунальной кухне безапелляционное: "Господи, мне ли не знать! У меня брат-то Шура — врач!"

В гости к брату Шуре, как и в любое путешествие по блокадному Ленинграду, бабушка взяла меня с собой ("Убьют — так вместе!"). Инструкция: всегда держать ребенка за руку, не отпуская ни на шаг, особенно с тех пор, как "пошли слухи" о кан­нибализме. Бабушка расплачивается в трамвае — я, по инструкции, вцепляюсь в ее пальто и ни при каких обстоятельствах не отпускаю. "Если что — ори!" Я прожила, держась за руку, до 46-го года, до третьего класса школы...

Брат Шура жил со второй, "молодой" женой и новыми детьми, моими ровесниками (хотя им полагалось быть мне дядей и тетей). Тетя была даже на год младше. Наш с бабушкой блокадный визит запомнился мне как первый.

Жили они, понятно, в бывшей зале своей бывшей квартиры в бывшем доме купца Дехтерева на бывшей Фурштадтской, за бывшей Лютеранской церковью. (Да и сейчас там живут.) Это одна из неожиданно тихих улочек, отходящих от шумного Литейного, со старинными деревьями и особнячками. В парадном сохранились матовые стекла с прозрачным узором, и вдруг покажется, что за ними все еще идет бывшая жизнь... А войдешь... Холод, запустенье и мраморный камин, выкрашенный шаровой краской в цвет линкора.

На дверях Шуриной квартиры, обитых неведомой миру материей "гранитоль", было чуть не 15 электрических звонков — "воронья слободка", ви­димо, была не нашей чета. Однако ни один звонок не работал, потому что электричество, по новому, военному выражению, уже "скапутилось". И мы стали стучать...

О средневековые стуки военного времени! У каждого жильца — свой условный. Два длинных, три коротких; на мотив "Старого барабанщика"... К нам стучали "Чижиком-пыжиком" ("Нюшка другой мелодии не знает". Чушь. Просто валили на ребенка, а на самом деле всей семье медведь на ухо наступил.)

Постучишь и прислушиваешься у глухих дверей с замиранием сердца. Неужели назад, не отогревшись, не повидавшись?.. Опять на мороз?!.. И вдруг слышится что-то, чуть громче стука собственного сердца — дверь хлопнула как будто или показалось? Нет, еще звук, и еще... шаги! Бабушка говорит: "Поздоровайся, не забудь". И с сомнением: "Нина Иванна вообще-то из аристократической семьи"...

Дверь нам открыл такой персонаж, что я сразу забыла скуку долгой дороги и почувствовала себя в театре. Представьте мачеху из "Сказки о двенадцати месяцев" на сцене старого Тюза на Моховой в исполнении, скажем, актрисы Викланд. Ну да... Вам не представить... Словом, взбитые кудельки, румянец, наведенный остатками свекольной парижской пудры, театральные заплаты, французские булавки вместо пуговиц... И сладкое сопрано: "Ах, какая большая стала Галина девочка!" Это и оказалась молодая аристократка.