Через розовые очки

Еще наши зеленые очень обеспокоены уменьшением популяции на Камчатке бурого медведя. Богатый немецкий "охотник" за десять тысяч баксов заказывает себе медведя, после этого сидит в засаде, а охотники–профессионалы гонят на него зверя. Попадет — не попадет, не важно, охотники за него все равно медведя пристрелят, а немцу скажут, что убил именно он. Жалко медведей‑то. Такой отстрел у нас только правительство могло себе позволить. Но правительство имеет конечное число. А бездельников с баксами полна планета. Чем‑то мы сами сейчас похожи на камчатских медведей. Хотя не будем обижать благородных животных. Сами во всем виноваты, живем, как бурьян.

Все это только вступление. Захотелось вдруг поговорить, пожаловаться. Но, к делу. Возвращаемся в 1998, в август…

4

Фридман сознательно выбрал для дочери коммунальную квартиру, считая, что длинный замусоренный коридор и восемь дверей, за которыми обитали разномастные и громкие жильцы, смогут защитить его девочку от притязаний кредиторов, а правильнее сказать — бандитов, ведь именно так они себя вели.

Комната принадлежала старухе, которая дожила до восмидесяти лет, да и умерла. Внуку еще при жизни бабки удалось переписать комнату на себя, и как только жилплощадь освободилась, он ее немедленно сдал, опустошив фридмановский карман на довольно кругленькую сумму в долларах. Договор, правда, оформили чин–чином, только квартирную плату на бумаге обозначили в рублях и скостили вдвое.

Комната была просторной, с окном в сквер, который защищал дом от уличного шума и звона трамвая. По утрам в окно заглядывало солнце, разбрасывая по истертому паркету резвые тени, листья вяза шелестели почти музыкально, да что говорить, уютная комната, приведись в ней киношникам снимать ретро, они бы слюни пускали от удовольствия. Здесь все было подлинным, стильным: и обшарпанная темная мебель, и массивный резной буфет, и развешанные по стенам репродукции из "Огонька", обряженные в толстые, с гипсовыми завитками, рамы, и салфетки, вышитые гладью–ришелье. Вышивка, словно арматура в бетоне, спасала истонченный батист от полного разрушения.

В буфете застенчиво прятались от мира тарелки с клеймом общепита, видно их вынесли под полой из какой‑нибудь столовки, разномастные чашки со стертым рисунком, граненые стопки, лекарственные пузырьки, а также множество плошек, пиал, коробочек, словом, разного вида ущербных емкостей, полных такого же ущербного мусора. В минуты тоски по дому, и в Москве можно болеть ностальгией, Даша высыпала на стол всю эту мелкую пластику времен социализма и внимательно рассматривала. Значки Осоавиахима, бусины, застежки от женских поясов, которых уже давно никто не носит, пуговицы, сгоревшие радиодетали и канцелярские кнопки успокаивали, как семечки, лузгаешь их и — все по фигу, и уже не так страшно своих мыслей и прочих ужасов, которыми пугает телевизор.

И только почтенного возраста фикус в кадке выглядел современным. Смешно… какие только нарекания ни сыпались на глянцевые листья этого культового растения. Мирные домашние деревья рубили под корень, как некогда яблоневые сады, хотя с фикусов никто не требовал налогов. Но они были символом мещанства, такой же опасной пошлостью, как канарейки в клетках, и если обладатели этих вещей недотягивали до высшей меры по сумме преступлений, то уж презираемы были полной мерой. А сейчас загляни в любой журнал по интерьеру, вот он — фикус, долговязый равноправный жилец.

Со временем Даша совсем по–родственному привязалась к фикусу и по вечерам в темноте она негромко беседовала с ним, как с живым существом, которое сродни собаке или кошке.

Письмо пришло на Главпочтамт в срок, как обещал… первая неделя месяца. Без обратного адреса, тоже, как обещал. На штемпеле — Калуга… Пишет, что жив, что купил себе угол. Разве можно купить угол? Снять — это я еще понимаю. Но купить… И у кого он его купил и где? В деревне или в городе?

Они расстались с отцом не на вокзале, как того требовала Даша, а в метро, на станции "Красные ворота".

— Ну все, мне в одну сторону, тебе в другую. Давай щеку. И не реви. Я напишу.

— А мне куда писать? Мне куда? — крикнула Даша в надежде, что в эту трагическую минуту отец даст слабину, приоткроет щелочку в тайне.

Но двери захлопнулись. Народу в вагоне было много, громоздкий рюкзак за спиной помешал отцу развернуться, чтобы бросить последний взгляд на дочь. Всё…

Тяжело жить в подполье. В гости не ходила. Первое время кто‑нибудь из прошлой жизни — редко, но случалось — звонил на работу, чтобы задать пару пустых, ничего не значащих вопросов, а потом и эти голоса исчезли, затерялись в общем гуле. Теперь ее мир населяли жильцы коммунальной квартиры в Приговом переулке.