Черное солнце

Эту способность он и сам очень любил в себе, любовался ею и – собой, преображенным с ее помощью так, что, может быть, физическая боль и мучительные воспоминания об унизительном ранении в пах, уходили на второй план, меркли в лучах восходящего черного солнца, которому, сами не зная, что творят, рукоплескали тысячи и миллионы людей: мужчины и женщины, мальчики, опьяненные «Гитлерюгенд» и светловолосые девочки, еще слишком маленькие для того, чтобы узнать, что они и их тела целиком и полностью принадлежат Гитлеру и всей Германии. И нет ничего более почетного, чем стать матерью как можно большего числа «арийцев», а рождены они в законном браке или нет – не важно, ведь сама Герда Борман, темноволосая красавица, исповедовала полигамные отношения и свободу нравов. Но все это возникало постепенно, хотя и очень быстро, а пока мы с Элис привыкали к нашему дому в элитном районе Груневальд. С легкой подачи всезнайки Геринга у нас появилась домработница Ильза: высокая и худая, она очень напоминала высохшее дерево. С ней и я, и Элисон были очень осторожны и предельно лаконичны в общении, – она дружила с Цилли, домоправительницей Геринга, а значит, то, что я не нашел в нашем доме микрофонов и жучков, совсем не означало, что за нами никто не следит. Все было с точностью наоборот, и, должен сказать, мы с Элис неплохо разыгрывали свои партии влюбленных друг в друга супругов, живущих в прекрасном трехэтажном доме с темно-синей крышей. Разобрав вещи и осмотрев дом, мы решили обустроить нашу спальню на втором этаже, в самой просторной комнате. Ильза очень гордилась нашим выбором, и с истинно арийским рвением, которое некоторых приводило к созданию концлагерей, а некоторых – к спасению заключенных из этих лагерей, обустраивала нашу спальню. Со стороны могло показаться, что избалованная фрау Кёльнер, топнув ножкой, упросила своего не слишком сговорчивого мужа переехать в эти апартаменты, но настоящая причина была в том, что помимо удобного расположения, в этой комнате была еще одна – тайная, скрытая толстыми дубовыми перегородками. Я обнаружил ее, когда обходил дом в первый раз, и об этой комнате было известно только мне и Элис.

Кстати, об Эл.

Помня ее взгляд при моих словах об общей спальне, я думал, что у нас ничего не получится. Она была похожа на солнечного зайчика, который, – даже если он запущен тобой, – никак не удается поймать. Я подозревал, что ей мало нравится дом, и в нем ей вряд ли было комфортно. Но она ни разу об этом не сказала, и не упрекнула меня или обстоятельства ни единым словом или жестом. Днем мы играли счастливую семейную пару, в условленные часы перехватывали по радио шифровки, в которых нас хвалили, – часто подозрительно сильно – за успехи и ценные сведения, сообщенные Центру, а вечером ложились спать в одну кровать. И Эл, желая мне доброй ночи, все в той же сорочке с высоким воротом, которая была на ней в ночь после вечера в доме Геббельса, отворачивалась от меня и думала о чем-то своем. Она по-прежнему отказывалась говорить о Стиве, часто вздрагивая в ответ на мои «неожиданные» вопросы о нем, и потому я решил, что именно он занимает ее мысли. Элис была скрытной, а может, она боялась меня? Ее стеснительность могла бы показаться наигранной, но для девушки, воспитанной в строгих стенах закрытой школы для девочек, она на удивление быстро умела оценивать обстановку и вести себя согласно ей. И этот природный талант Эл не раз спасал ее и нас. Так же, как он спас ее 28 февраля 1933 года.

* * *