Черное солнце

– Зачем? – взгляд зеленых глаз, которые в полумраке казались черными, был таким удивленным, что у Эдварда мелькнула мысль: а не розыгрыш ли все это? Эта поездка, свадьба, вечер в доме Геббельса? Правда или ложь? Как та игра, в которую он с мальчишками играл в детстве. Может быть, Эшби гораздо лучший разведчик и настоящая актриса? Милн улыбнулся. «Ни один вариант не стоит исключать из поля зрения» – так ему говорили. А он старался ее оберегать, беспокоился о ней. Настолько сильно, что поехал за Элисон, но так и не нашел ее на площади у Рейхстага. Зато прекрасно видел, как беснуется Гитлер в разговоре с Герингом, не забывая о своей экзальтированной жестикуляции. Милн вернулся в Груневальд и передал срочное сообщение в Центр: «Рейхстаг горит. Не исключаю, что это провокация Гитлера. Подробности позже». После этого он долго молчал, обдумывая все происходящее, а потом включил радио, – и снова зазвучал вальс Шопена, быстрый и легкий, словно крыло радужной перелетной птицы, влюбленной в солнце.

Когда роль, исполняемая человеком, стирает саму его суть и становится новой, приобретенной сущностью, под которой уже почти не различить стертые черты настоящей личности?

– Искал тебя, – его губы были все еще растянуты в улыбке. На лице Элис появилось нечто, похожее на изумление. Она помолчала, будто пробуя слова на вкус.

– Мне кажется, я отвлекаю тебя, – она посмотрела на Эдварда, и не увидела на его лице ничего, что убедило бы ее в обратном: только усмешка, медленно сходящая с губ.

– Да. Пожалуй, даже слишком сильно.

Милн кивнул и тоже посмотрел на нее.

Молчание.

– В таком случае, не буду больше тебе мешать. Я переезжаю в другую комнату.

Растрепав аккуратную укладку, сделанную в салоне, Эл поднялась с дивана.

– Ты не можешь, Ильза придет утром, – раздраженно заметил Эдвард в попытке остановить Эшби. Ничего не ответив, она вышла из гостиной.

* * *

Утро первого марта было холодным и пасмурным. Ранние пешеходы мерзли на остановках в ожидании трамваев. Кто-то сильнее кутался в не слишком теплое пальто, и можно было заметить, как жительницы Берлина, проходя по улицам быстрым шагом, оглядываются по сторонам, останавливаются, и потирают озябшие ладони, смотря на них с какой-то досадой или растерянностью.

Ночь с 28 февраля на 1 марта была страшной для людей и богатой – на улов – для гестапо, тайной полиции, которая с приходом нового шефа, – «дяди Германа» – очень популярного среди обычных берлинцев, великолепно игравшего одну из своих излюбленных ролей – добродушного толстяка – быстро стала ночным кошмаром многих и многих жителей города. Полицейские грузовики курсировали по Берлину в поисках новых жертв, и недостатка в них не было. Прохожие с волнением и тревогой смотрели на проезжающие мимо полицейские машины, переполненные схваченными «инакомыслящими» нового победоносного режима, и не могли знать, что, может быть, именно им довелось увидеть людей, посаженных за решетки черных грузовиков, в последний раз.

Пиромана Ван дер Люббе, который, по слухам, страдал психическими отклонениями, и в часы, когда горел Рейхстаг, находился в состоянии наркотического опьянения, осудят и казнят очень быстро и очень выгодно для «великолепной четверки», как тогда называли Гитлера, Геринга, Гиммлера и Геббельса. Его тело не отдадут семье для погребения, а обезглавленное, сбросят в очередную братскую могилу где-то на окраине Берлина – ведь убитых в застенках тюрем в те дни, коих были сотни, все-таки нужно было как-то хоронить. Досадная, но неизбежная работа.

Позже выяснится, что Рейхстаг был подожжен по прямому указанию великолепного Геринга, – но, обвинив в поджоге неугодных им коммунистов, национал-социалисты сделали еще один большой шаг в сторону тотального захвата власти. И если еще одним следствием этой лжи стали доносы, ужас и страх людей, что ж, то было только на руку новой правящей партии.

Но, несмотря на все знаки тех дней, даже горевший Рейхстаг для большинства обывателей не стал предостережением. Гитлер кинул им в тарелки обещания побороть массовую безработицу, присыпав это, со временем исполненное обещание, спортивными праздниками, салютами, ночными восторженными шествиями с факелами, и словами, множеством слов и криков, об исключительности «арийской» расы. О том, что сами новые вожди на арийцев совсем не похожи, и что в руках у них – острые ножи, уже измазанные кровью, которые в любой момент могут повернуться в сторону самих немцев, почти никто не думал. А те, кто думал – бежал на вокзал и спешно уезжал в Австрию, Швейцарию, Америку. Те дни в Берлине были странными, тревожными, кровавыми и противоречивыми. Берлин оставался Берлином, но, украшенный тысячами свастик, постепенно переставал быть собой.

* * *