Черные листья

Они как будто между собой и не сговаривались, но называли ее только так — Клаша Селянина. А она с удивлением прислушивалась к этому новому сочетанию своего имени и фамилии, и ей казалось, будто друзья Павла говорят о ком-то другом, а не о ней, Клаше Долотовой, дочери Алексея Никитича Долотова, тоже, наверное, с удивлением, а может быть, и с тоской слушающего, как ее теперь называют. Вот Федор Исаевич подошел к Никитичу, они тепло обнялись и начали о чем-то разговаривать. О шахте, конечно, Никитич без этого не может. Вся его жизнь была связана с шахтой, и ему самому часто казалось, что и теперь он живет все той же жизнью, какой жил и прежде. Сколько раз Клаша наблюдала такую картину: чуть-чуть забрезжит рассвет, а Никитич уже встает с постели и бродит, точно лунатик, по комнате, в утренних сумерках натыкаясь на стулья, на табуретки, что-то разыскивает — не то давно спрятанную Клашей старую шахтерскую робу, не то снедь для тормозка. А потом снова ляжет и долго тоскливо вздыхает, все думая свою невеселую думку: ничего, оказывается, ему теперь не надо — ни робы, ни тормозка, все это давным-давно ушло и никогда не повторится.

Клаша, понимая состояние отца, говорит:

— Слушай, Никитич, забыла тебе вчера сказать: звонил Николай Иванович Костров, просил тебя на днях зайти. О чем-то с тобой хочет посоветоваться.

— Со мной? — Никитич преображается мгновенно — ни вздохов, ни охов уже не слышно. — Об чем это?

— Откуда же мне знать, — говорит Клаша. — Мало ли чем может помочь шахте такой человек, как ты.

Клаша знает: отец пойдет к директору шахты сегодня же, поэтому ей надо его опередить. Прийти к Кострову пораньше и сказать, что она снова не могла не обмануть отца и опять умоляет директора шахты что-нибудь для него придумать. Костров придумает — он тоже все понимает. А Никитич надолго забудет о своей тоске по шахте…

Странное дело: Никитич, всегда энергичный, всегда весь в хлопотах и заботах, сейчас притих, присмирел и даже разговор с Руденко его, кажется, особенно не увлек и не оживил. Может быть, он устал, а может, думал о том, что вот и вылетает из родного гнезда его Клаша, последняя ласточка этого гнезда, которое теперь опустеет и никогда уже не будет таким уютным. Все правильно: рождается новая шахтерская семья, но чей род она продолжит? У Никитича — ни братьев, ни сестер, он, кажется, последний могикан из рода Долотовых. Выходит, обрывается цепочка, когда-то крепкая и надежная, выходит так, что рода Долотовых будто и не было. Плохо все получается и смириться с этим Никитичу никак невозможно. Вот он и сидит такой притихший и присмиревший, вдруг поняв и осознав несправедливость судьбы.

А гости продолжали собираться, и Клаша с Павлом не знали — сердиться им на Никитича и Анну Федоровну или благодарить их за то, что они сделали: приходили все свои, той неловкости, какая часто бывает, когда встречаются люди мало знакомые, совсем не чувствовалось — будто собралась большая семья, шумная и веселая, и каждый человек тут друг другу дорог и близок.

Но вот кто-то воскликнул:

— Начальник участка!

Павел быстро оглянулся и увидел входивших в калитку Иву и Кирилла. Он тихонько окликнул Клашу, оживленно беседовавшую в это время с Алексеем Даниловичем Тарасовым, взял ее за руку и вместе с ней пошел встречать Кашировых. Нет, он не испытывал какого-то напряжения, которое сковывало бы его или заставляло держаться настороженно. И, хотя Павел не ожидал, что Кирилл может к нему прийти, особого удивления он не почувствовал: в конце концов, не все же они за эти годы растеряли, не стали же они врагами! И случись у Кирилла какая-нибудь беда или такая же вот, как у них сейчас с Клашей, радость, разве Павел не пошел бы к Кириллу, не разделил бы его обиду или радость?.. Вот только бы не огорчилась Клаша, только бы не омрачилось ее настроение.

Он спросил у нее:

— Все в порядке, Клаша?

— Да, можешь не беспокоиться.

Ива обняла и поцеловала Клашу, обняла и поцеловала Павла. Кирилл ни обнимать, ни целовать никого из них не стал. Пожал руки, поздравил, пожелал счастья и вручил Клаше свадебный подарок — что-то завернутое в белую плотную бумагу и обвязанное тесьмой. Потом извинился и оставил втроем — пошел здороваться с Никитичем и Анной Федоровной. Ива сказала Клаше:

— Спасибо, что вы нас пригласили. Последнее время мы никуда с ним не ходим, и я уже совсем закисла. — Она окинула взглядом большой двор, накрытые столы, гомонящих, смеющихся гостей и добавила: — А у вас хорошо… Я рада за тебя, Клаша. И за тебя, Павел. Искренне рада…

К ним подошел Тарасов с женой — миловидной женщиной лет тридцати пяти, в скромном, но из дорогого материала костюме, с почти невидимой сеточкой на волосах. У нее были пышные волосы цвета спелого льна, мягкие серые глаза.

Алексей Данилович достал из кармана деревянный портсигар — подарок болгарских горняков, извлек из него сигарету и хотел было уже закурить, но жена еле уловимым движением притронулась к его руке и сказала:

— Алеша…

— Да, да, — проговорил Тарасов. — Я помню, Таня… Это я так…

И, снова положив сигарету в портсигар, отдал его жене: