Черные листья

Когда Клаша закрыла тетрадь и, опустив голову, встала рядом со Станиславом Сергеевичем, точно ожидая приговора, в классе долгое время продолжала висеть тишина. На Клашу смотрели с нескрываемым удивлением, будто вот только теперь ее и увидели — увидели Клашу Долотову, а не бесцветную девчонку Клашку, которую до сих пор никто не замечал. И всем как-то сразу стало ясно, что Долотова перешагнула какой-то невидимый рубеж и назад уже не вернется. Ей даже не завидовали — чего ж завидовать, если человек вот так неожиданно и так просто раскрыл свою незаурядную сущность и показал, каков он есть на самом деле.

Да, Клашки больше не стало. На смену ребяческому пренебрежению пришло вначале такое же ребяческое, а потом и более осмысленное обожание. Вокруг Клаши Долотовой — Клашкой ее больше никто не называл — роем теперь вились поклонники ее литературных способностей, но она все чаще видела, что далеко не только это притягивает к ней завтрашних выпускников. Такое пристальное внимание к своей особе Клашу изрядно тяготило. До конца оставаясь самой собой — скромной, застенчивой, немного замкнутой девушкой, она старалась не замечать ни украдкой брошенных на нее нежных взглядов, ни намеков.

Павел, однако, видел: и застенчивость, и замкнутость Клаши — это не только черты ее характера. Он был уверен, что она носит в себе что-то никому не ведомое и очень глубоко запрятанное, запрятанное, может быть, даже от самой себя. Однажды, уже перед выпускными экзаменами, он спросил:

— Почему ты такая, Клаша? Почему ты по-настоящему ни с кем не дружишь, почему не ищешь чего-нибудь такого, что принесло бы тебе радость?

— Почему я не ищу своих белых аистов? — улыбнулась она. — Искала бы, да знаю, что не найду. — И добавила, посмотрев на него с плохо скрытой грустью. — Не надо об этом, Павел. Прошу тебя…

— Нет, надо! — сказал Павел с удивившей его самого настойчивостью. — Надо, понимаешь? Не слишком ли мы часто бываем равнодушны друг к другу? Я говорю вообще, обо всех нас. Кто нам дал право заботиться только о своем личном и не видеть, что происходит вокруг?

Клаша опять улыбнулась:

— Ты хочешь заботиться обо всем человечестве?

— Я думаю о своих близких.

— К своим близким ты относишь и меня?

— А разве мы совсем чужие?

— Не совсем, конечно, но… — Клаша посмотрела на него с грустью и добавила: — Слушай, Павел, я еще раз прошу тебя — не надо об этом.

— Но почему? А я ведь с тобой по-дружески… Мне хочется, чтобы тебе было хорошо.

И вот тогда-то она сказала то, о чем никогда не хотела говорить и что прятала в себе так глубоко:

— Хорошо мне может быть только с тобой. И больше ни с кем! Понимаешь, нет? Теперь тебе все ясно?

Павел оторопело взглянул на Клашу и увидел, как внезапно переменилось ее лицо. Словно она в порыве отчаяния бросилась в неизвестное и тут же раскаялась в своем опрометчивом поступке, но возвращаться назад уже было поздно, и она знала, что теперь ничего не изменишь и жалеть об этом не стоит, и все же жалела, не в силах заставить себя примириться с тем, чего уже не вернешь. В то же время в ее глазах Павел увидел и другое: Клаша будто сняла с себя ношу и пусть ненадолго, но все же испытала необыкновенное чувство легкости, чувство, которого она так давно ждала.

Потом Клаша сказала:

— Хочешь, пусть будет так: я тебе ничего не говорила, и ты по-прежнему ничего не знаешь? Или будем думать, что все это было глупой с моей стороны шуткой…

Павел молчал. Ему хотелось собраться с мыслями, получше во всем разобраться, но мысли были путаными и ничего, кроме смятения, вызванного Клашиным признанием, он не ощущал. Конечно, лучше всего было согласиться с Клашей — она ничего ему не говорила, и он, по-прежнему, ничего не знает. «Лучше для кого — для меня или для Клаши? — спросил у себя Павел. И честно ответил: — Только не для нее!»

Но что он мог сказать сейчас девушке, так откровенно, с такой доверчивостью внезапно ему открывшейся? Сказать, будто и ему с ней хорошо и что он, мол, испытывает к ней нечто большее, чем простое чувство дружбы? А может быть, так оно и есть? Он ведь часто думал о Клаше значительно с большей нежностью, чем о ком-либо другом, и часто видел в ней то, чего не видел в других девушках: и ее обаяние, и доброту, и какую-то необыкновенную чистоту ее чувств… Пусть у него спросят: «Кого из девушек вашего класса ты считаешь лучшей?» И он, положа руку на сердце, ответит: «Иву и Клашу…» Да, Иву и Клашу. Хотя к Иве у него одно чувство, а к Клаше — другое… Вот в этом, пожалуй, и заключается главное: к Иве — одно, а к Клаше — другое…

Клаша сказала:

— Не надо терзаться, Павел. Я все хорошо понимаю. И ты не думай, будто мне очень тяжело с этим жить. Наоборот…

И она ушла, оставив его все в том же смятении.