Черные листья

А потом — вечер. Природа устала от дневного буйства и дышала грустью, умиротворением. Сумерки укрыли степь, тихо плыли по засыпающей реке, густой пеленой легли на камыши и вербы. И такая же умиротворенность, смешанная с грустью, ложилась на душу. Даже Лесняк неожиданно стал задумчивым, притих, в одиночестве сидел на прибрежном песке и, не отрываясь, глядел на затушеванные тенями плакучие ивы.

А Павел, лежа на еще безросяной траве, думал о Клаше. Думал не так, как обычно, испытывая к ней лишь чувство жалости. Правда, он понимал: жалость к человеку — очень сильная вещь. Ее не выбросишь из сердца, как что-то ненужное и лишнее, она держится цепко и прочно, с каждым мгновением размягчая все твои чувства. Порой ее можно принять даже за любовь, потому что у тебя появляется непреодолимое желание сделать для человека, к которому испытываешь жалость, что-то доброе, что-то необыкновенное, принести любую жертву, лишь бы исчезли из его глаз мука и постоянная грусть.

Но Павел знал: это все-таки не любовь, это иллюзия, и ей не заменить настоящего большого чувства. Оно, вот только такое, не нужно ни ему, ни Клаше — обман есть обман, и с ним через всю жизнь не пройдешь.

Однако сейчас, думая о Клаше, вспоминая последнюю с ней встречу, Павел неожиданно для себя понял, что чувство жалости к Клаше уже не является для него главным, оно совсем незаметно уступило место другим ощущениям, которые ближе его душе и которым он больше рад. Ему вдруг захотелось увидеть Клашу рядом с собой, увидеть немедленно, вот в это самое мгновение. Они вместе слушали бы вечернюю тишину, слушали бы друг друга, смотрели бы на степь за рекой и на вечернее небо.

Оно было сейчас необыкновенно высоким и чистым, словно задремавшее море, и маленькое облачко напоминало обвисший парус яхты, застывшей на пути к далеким звездам… Сесть бы в эту яхту вместе с Клашей и плыть в самые дальние дали, только вдвоем, ни о чем не думая, оставив на земле все тревоги…

В тот вечер Павел сказал самому себе: «Я должен с ней обо всем поговорить. Должен встретиться с ней и решить, как мы будем жить дальше…»

На другой день он написал ей записку:

«Клаша, я приду к тебе в субботу вечером. Если, конечно, ты не против».

2

Было время, когда Клаша думала: «Рано или поздно это у меня пройдет. Надо лишь взять себя в руки, надо заставить себя забыть все, что связано с Павлом: и голос его, и глаза, и даже походку, немного неуклюжую… Забуду все это — и наваждение исчезнет».

Свою любовь она называла наваждением. Всякое чувство должно чем-то питаться, оно не может произрастать на бесплодной почве: откуда-то должны же поступать соки, несущие ему жизнь? К корням Клашиного чувства не поступало ничего — рано или поздно оно должно было зачахнуть, как чахнет деревце у иссохшего оазиса. Клаша ждала, надеялась, что так оно и будет. Но, оказывается, надежды ее были напрасны — наваждение не исчезало.

В ту пору, когда Клаша училась на предпоследнем курсе университета, она случайно познакомилась с художником, картины которого экспонировались в выставочном зале художественного салона. Художнику, наверное, было лет около тридцати, имя его в журналистских кругах считалось известным, но он оказался довольно скромным человеком, без всякой рисовки, жизнерадостным и до фанатичности влюбленным в свою профессию.

Познакомились они в том же выставочном зале, где висели его картины. Клаша подсела к столику, раскрыла тетрадь отзывов и написала:

«В полотнах И. Кропотнина много тепла, согревающего жизнь. Художник не только чувствует природу, но и горячо ее любит — это видно по картинам «Закат», «Степь», «Чабаны». Все время испытываешь ощущение, будто ты присутствуешь при рождении чего-то нового в том мире, который И. Кропотнин перед тобой открывает».

Поставив свою подпись, Клаша закрыла тетрадь и уже собралась уходить, как вдруг услышала:

— Можно почитать?

— Конечно, — ответила Клаша. — Пожалуйста.

Прочитав ее отзыв, не знакомый ей человек спросил:

— Вы, наверное, искусствовед?

— Нет, — ответила Клаша. — Я всего лишь студентка. — И засмеялась: — А вы, наверное, ревизор?

— Тоже нет. Я — И. Кропотнин. — Он улыбнулся: — Пожалуй, не очень это и красиво, но мне всегда не терпится узнать, что думают о моей работе.

Клаша тоже улыбнулась:

— И. Кропотнин тщеславен?

— Как вам сказать… Пожалуй, нет. Но Ивану Кропотнину совсем не безразлично, что и как говорят о его работе люди, для которых он все это делает… Вот вы… Простите, не могу разобрать вашу подпись. Доло… А дальше?

— Долотова. Клавдия Долотова… У вас оригинальный метод знакомства… Так что же я?

— Вот вы пишете: «В полотнах И. Кропотнина много тепла, согревающего жизнь». Надеюсь, это искренне?