Черные листья

— Когда я писала эти слова, мне и в голову не приходило, что так просто буду разговаривать с известным художником. Меня действительно не покидало ощущение, будто ваши картины источают тепло.

— Спасибо. Не за «известного художника», а за искренность. И за оценку моей работы… Да, приятно… Очень приятно читать о себе такое! И все же это не тщеславие. Глубже, сильнее оно, это чувство, Клавдия… Вы не сердитесь, что я так вас называю? А какое дать ему определение?

— Этому чувству?

— Да.

— По-моему, удовлетворение. Или нет? Что-то другое?

— Ей-богу, и сам не знаю. Наверное, вы правы. Удовлетворение. Сознание того, что ты принес кому-то радость. Не в этом ли заключено главное, чем живет каждый художник?.. Вы уже уходите? Можно, я немножко вас провожу?

Она, конечно, могла отказаться. Слишком банально все получилось: скоропалительное знакомство, мимолетные улыбки, «можно, я немножко вас провожу?», а что потом? «Хотите, я сделаю ваш портрет?» или что-нибудь другое?

И все же Клавдия ответила:

— Конечно, можно, если у вас есть такое желание.

Может быть, она не хотела его обидеть? Или ей приятно было пройтись с человеком, имя которого знают тысячи людей? «Вот поглядите, Клаша Долотова, существо малозаметное, оказывается, близко знакома с самим И. Кропотниным…»

Ни то, ни другое. Что-то в Клашиной душе приоткрылось, чему-то она не смогла воспротивиться. Это не было ни большим чувством, иногда рождающимся при первой же встрече с незнакомым человеком, ни даже внезапным увлечением, которое может захватить тебя и какое-то время не отпускать, кружа тебе голову самим тобой придуманными иллюзиями. Скорее всего, Клаша истосковалась по духовному общению не просто с людьми, а с каким-то одним, единственным человеком, и в Кропотнине она увидела именно того, кому можно было в чем-то довериться, с кем можно было что-то разделить, кому можно было сказать о чем-то таком, чего не скажешь всем.

Объяснить даже самой себе, почему в Кропотнине, а не в ком-то другом она все это увидела, Клаша, пожалуй, не смогла бы. У него была приятная внешность — высок, широкие плечи, внимательные и, кажется, добрые глаза, красивый профиль с высоким чистым лбом, — но вначале на внешность его Клаша почти не обратила внимания. Разговаривая с Кропотниным, глядя на него, она думала о его картинах, которые действительно произвели на нее очень сильное впечатление. Ей даже как-то не верилось, что вот такой обыкновенный человек мог создать полотна, вызывающие необыкновенные чувства. Клаша хорошо знала живопись, часами могла стоять перед картинами Серова, Сурикова, Репина, подолгу размышляла над тайнами искусства мастеров эпохи Возрождения, но то были люди, так сказать, не от мира сего. А Кропотнин… «У него, должно быть, большая душа, — думала Клаша. — Такие люди, как он, не могут быть фальшивыми. Все в них, наверное, чисто и непосредственно…»

Она не ошиблась. Кропотнин и вправду оказался очень цельным человеком. Чем больше Клаша с ним встречалась, тем глубже убеждалась, что в нем нет и признаков фальши, неестественности и какой бы то ни было позы. Иван всегда был самим собой, со всеми своими достоинствами и недостатками, которые никогда не скрывал и не затушевывал…

Примерно через полтора-два месяца после их знакомства Кропотнин впервые пригласил Клашу домой. Сказал ей об этом заметно волнуясь, и Клаша поняла: волнение его исходит из боязни, что она может неправильно истолковать его приглашение:

— Мне хотелось бы, Клавдия, вместе с вами отметить не совсем обычный день в моей жизни: сегодня мне исполнилось тридцать. Если у вас есть время…

Клаша, почему-то тоже волнуясь, спросила:

— Будет много ваших друзей?

— Никого. — Кропотнин, кажется, смутился. — Никого, кроме вас, я не приглашал. Мне хотелось бы побыть только вдвоем с вами.

Клаша долго колебалась. Не потому, что видела в этом что-то такое, что могло бы бросить тень на ее честь и порядочность, — ханжой она никогда не была, предрассудков и сплетен не боялась. Но не предаст ли она своим поступком чувство к Павлу? Не станет ли потом терзаться раскаянием? Конечно, она совсем независима. Павел, безусловно, о ней и не думает, она вправе распоряжаться собой по своему усмотрению и по своей совести, и все же…

Кропотнин взял ее руку, улыбнулся.

— Я понимаю ваши колебания, Клавдия, — проговорил он негромко. — Поверьте, я и сам долго не мог решиться пригласить вас к себе, боясь нанести вам обиду… Если все же я нанес ее — прошу простить меня и считать, что ничего такого не было.

И вдруг Клаша сказала:

— Не надо никаких извинений, Кропотнин. Мы отправляемся к вам. И я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы ваше славное тридцатилетие не было печальным и скучным.