Черные листья

И, вправду, все здесь казалось Павлу необычным. Время — полдень, а тут темно, шорохи кругом незнакомые, а то вдруг тишину начинаешь слышать, будто в заброшенной шахте. И зелень деревьев почти черная, и неба не видно, а уйди в сторону на десяток шагов — сам себя потеряешь… Да вот только волюшки вольной тут нет и в помине. Окружила тебя тайга, замкнула, обхватила со всех сторон — где же просторы, где раздолье лихое и дальние дали? Тут даже шальному ветру разгуляться негде, тут крикнет человек и эха своего не услышит, гаснет оно, тонет, как камень в воде… Нет, не смог полюбить Павел тайгу так, как любил свой край, не смог прикипеть к ней душой… Сказка, да не та…

Над рекой поплыл легкий утренний туманец. Вначале широкой прозрачной пеленой, потом местами начал сгущаться, и вверх потянулись столбы, будто белый дым от костров. На середине реки заиграла рыба. Взметнулся жирующий сазан, толкая зубастой мордой стебли чакана, рванулась к плесу щука. Точно серебряная пыль пронеслась над водой — это заметались обезумевшие от страха мальки. А потом снова тишина и покой, какие бывают лишь на реке при рассвете.

И вдруг — дикое, взорвавшее сразу и тишину и покой:

— Ого-го-го-го-о-о!

Это Виктор Лесняк. Он ушел из шалаша минут пять назад проверять раколовки и теперь буйно выражал свой восторг. Вначале над стеной камыша показалась лишь одна мокрая голова, но вот появился и он сам — совсем голый, кожа блестит от капель воды, в руках — плетеная корзина, с которой стекают зеленоватые струйки.

Не первый раз Павел и Лесняк приезжают сюда с ночевкой, остаются здесь весь следующий день и возвращаются домой уже в полночь. Выстроили шалаш (над входом — надпись: «Сармат». Когда уезжают, Лесняк прикрепляет табличку: «Проживание разрешается. Просьба территорию не захламлять. Дирекция»), натащили в него высушенной куги, пахнущей рекой и солнцем, укрыли камышом и чаканом. Чуть поодаль — тайник, где прячут раколовки и рыбачьи снасти, чтобы каждый раз не возить их с собой: мотоцикл у Лесняка без коляски, много ли на него погрузишь…

Когда приехали первый раз и расположились ужинать, Лесняк извлек из рюкзака бутылку коньяка и, виновато взглянув на Павла, сказал:

— Без этого, сам понимаешь, не то. Правильно я говорю?

— Разливай, — предложил Павел. — Сразу по полстакана.

Выпили, Павел взял бутылку, вылил остальное на песок и сказал:

— С этим сюда ездить больше не будем. Поплачь маленько от жалости и успокойся.

Лесняк молчал, всем своим видом выражая недовольство и разочарование. Тогда Павел заметил:

— Погляди кругом — мало нам всего прочего?

— Воды, что ли? — уныло спросил Виктор.

— Красоты, — сказал Павел.

— Ладно, — вздохнул Лесняк. — Согласен. Будем жить, как сарматы. Они, говорят, кроме воды ничего не пили.

Павел засмеялся:

— Они пили. А мы с тобой не будем. Иначе, на кой черт сюда ездить?

…Лесняк вывалил содержимое корзинки на траву. Полсотни раков, две брюхатые щуки. Раки шипели, клацали клешнями, пучеглазо и остекленело глядели на незнакомый мир.

— Вытащил только шесть раколовок, — вздрагивая от прохлады и натягивая на мокрое тело штаны, сказал Лесняк. — Четыре еще не трогал. На хлеб с чесноком идут лучше, чем на рыбьи головы. Будем перестраиваться. А сейчас… Ну-ка, голубушки, будьте любезны доставить удовольствие двум царственным особам…

Остро отточенным ножом он полоснул по брюху почти полуметровой щуки и вывалил из нее в тазик обтянутую прозрачной пленкой икру. Потом такую же операцию проделал и с другой рыбиной. Павел принес «отбивалку» — в палец толщиной палочку с перпендикулярно прикрепленным на ее конце стерженьком. Погрузив ее поглубже в икру, стал быстро туда-сюда вращать. Пленки и кровяные прожилки наматывались на стерженек, икринки отделялись друг от друга, и в каждой из них играли капельки солнца и уже потухающей утренней зари.

Лесняк облизывался:

— Пашка, давай дадим телеграмму рыбному министру: «Срочно вылетай, угощаем бесплатно. Лесняк, Селянин». Голову даю наотрез, вылетит немедленно. И скажет: «Да-а, такое едят только царственные особы».

— Давай соль и лук. Особа! — сказал Павел.

Икра была готова через полчаса. Настоящее чудо — свежая щучья икра. Чтобы понять, что это такое, — ее надо хоть разок отведать. Надо вдохнуть ее аромат, ощутить ни с чем не сравнимый вкус чуть потрескивающих на зубах икринок. Икру толстым слоем намазывали на хлеб, сверху присыпали зеленым луком и, прежде чем отправить в рот, любовались отливающими золотом крохотными блестками жира на каждой икринке.

Лесняк стонал от наслаждения:

— Я могу умереть, Пашка. Слышишь? Ты понимаешь, кого лишится угольная промышленность?!

Павел смеялся:

— Умереть? А как же раки? Подождал бы…

* * *

Весь день они сидели с удочками, валялись на песке, купались, бегали по берегу и от избытка чувств оглашенно орали — сарматы двадцатого века, отрешившиеся от цивилизации и морской суеты. Лесняк говорил:

— Пашка, хочу всю жизнь быть первобытным. Как сейчас…