Черные листья

— По-моему, я не на военной службе, — отпарировал Каширов. — Это там существуют всевозможные инстанции и субординации. А здесь… Может быть, я чем-то нарушил партийную дисциплину?

— Если бы вы нарушили партийную дисциплину, вас пригласили бы на заседание парткома, — ответил Тарасов. — Пока, к счастью, до этого не дошло. Но мне хотелось бы, Кирилл Александрович, чтобы вы поняли одну простую истину: коммунист никогда не должен забывать о партийной этике. Вам понятно, о чем я толкую?

Алексей Данилович говорил глуховатым голосом, отчего создавалось впечатление, будто он говорит издалека. И даже в редкие минуты вспышек, когда секретарь парткома выходил из себя и невольно повышал голос, все равно казалось, что он не рядом с вами, а где-то или в другой комнате, или за невидимой перегородкой, которая отделяет его от вас. К этому впечатлению трудно было привыкнуть, и оно не исчезало даже со временем, необходимым для того, чтобы поближе узнать Тарасова.

Нелегко было привыкнуть к какой-то раздвоенности ваших чувств, когда вы смотрели на Алексея Даниловича. Хотя он и перешагнул уже за сорок, на лице его до сих пор не появилось ни одной глубокой морщины, и в густых темно-русых волосах вы не смогли бы найти и одной сединки. «Вот ведь как здорово сохранился человек!» — по-хорошему завидуя, можно было сказать о секретаре парткома. Но попристальнее всмотревшись в его глаза, вы сразу начинали испытывать совсем другое чувство. В них постоянно шла внутренняя борьба каких-то противоположных сил, которую вы не могли не заметить. Казалось, Алексей Данилович все время силой своего духа вынужден подавлять не то приступы физической боли, не то вспышки отчаяния. Все это, наверное, было связано с тяжелым недугом, о котором мало кто знал. Проработав под землей около двух десятков лет, Тарасов ушел оттуда с нелегкой формой силикоза, однако на пенсию выйти отказался — не так-то просто было оборвать все нити, связывающие его с шахтой. Оборви их, и в душе ничего, кроме пустоты, не останется — Тарасов в этом был уверен. Даже теперь, многим рискуя, он и трех дней не мог прожить, чтобы не спуститься в шахту — чаще всего, конечно, по делу, а иногда и просто так, «заморить червячка», как он полушутя-полусерьезно говорил Кострову.

Обычно Кирилл Тарасова побаивался. Была в секретаре парткома неведомая Кириллу внутренняя сила, которая заставляла если и не беспрекословно ей подчиняться, то, в лучшем случае, держать все свои чувства в узде, не давая им никакой воли. И еще была у Тарасова удивительная способность распознавать в человеке фальшь и неискренность — тут в нем срабатывала интуиция, какой обладают только люди честные и прямые. Двоедушничать с Алексеем Даниловичем не решились бы, наверное, даже самые отпетые фарисеи: лицемеров он видел насквозь, будто они были прозрачными. А в прямоте, смелости и честности самого Тарасова никто не сомневался. Кирилл до сих пор помнит его выступление на обширном активе, где присутствовали и Министр угольной промышленности, и секретари обкома партии, и, кажется, весьма ответственный работник аппарата ЦК. Выйдя тогда к трибуне и повернувшись лицом к президиуму, Тарасов без обиняков начал:

— Говорят, будто время конфликтов между теми, кто ратует за технический прогресс, и его противниками кануло в вечность. Нет, мол, и не может быть в наши дни людей, не понимающих, что технический прогресс в нашей угольной промышленности — это не просто очередной лозунг, а настоятельная необходимость.

Кто-то из членов президиума негромко сказал:

— Правильно говорят. А вы в этом сомневались?

— Я в этом сомневаюсь, — ответил Тарасов. Несколько секунд помолчал и твердо повторил: — Да, я в этом сомневаюсь. И скажу — почему Ратовать за технический прогресс на словах — дело не сложное. Но к какой категории — к сторонникам или противникам технического прогресса отнести людей, которые тормозят внедрение в производство новых машин, новых агрегатов и установок? Я никому не открою секрета, если скажу: то, что происходит в машиностроительной угольной промышленности, можно назвать одним словом — преступление. Может быть, это очень резко, но это так. Давайте проанализируем суть вещей. Конструкторы сдают свои проектные чертежи новых машин Углемашу. Чего, казалось бы, проще: посмотрите эти чертежи, взвесьте все «за» и «против» и решите — принять их или отклонить. Проходит какое-то время — может быть, полгода, может быть, год, и, наконец, говорят: «Добро». Ну, думают шахтеры, прослышавшие о новой машине, теперь-то уж ждать ее, голубушку, недолго. Есть ведь такое мощное министерство, как Министерство тяжелого машиностроения, которому подчинен Углемаш, сидят там умные-разумные дяди, и уж они-то нажмут кнопку: а ну-ка, товарищи машиностроители, поторопитесь с выполнением заказа шахтеров, работа у них нелегкая, люди они хорошие — порадуйте горняков!

Тарасов, прикрыв рот ладонью, несколько раз натужно кашлянул, почему-то виновато взглянул в зал, словно извиняясь за то, что ему пришлось прервать свою речь, потом отпил два-три глотка воды и горько улыбнулся: