Черные листья

Орудуя поддирой, Шикулин, ни на мгновение не ослабляя внимания, кричал:

— Никитцев, паразит, достукается! Это я говорю точно. Падай, зануда, падай, сколько ковырять можно? Тоже мне, болтают: «Природа — умная, природа — мудрая…» Ха! Много ль ума надо, чтоб вшивую породу придумать? Ты придумай мне чистый антрацит подо всей землей, тогда я скажу, что ты умная-разумная. Ты мне дай пласт антрацита триста метров высотой, тогда я поверю, что ты мудрая. А что ты мне дала? Я есть шахтер, а не землекоп. Я уголь добывать для общества должен, а не в породе ковыряться! Пускай в ней Никитцев, подлая его душа, ковыряется… Вот оно, вот оно, созданное мудрой-премудрой природой! Ковырну сейчас, посмотрим, что от этого «сундука» останется… Не лезь сюда, Селянин, без тебя тут управятся. Не лезь, говорю!

А Павел с Лесняком уже были близко, и Лесняк, нажав на ручку домкрата и передвинув стойку, сказал:

— Не шуми, Пшик, мы — не пацаны, а ты — не наш папа. Понял? Дай сюда поддиру и сядь передохни, а то от тебя и пшика не останется…

Шикулин потом говорил:

— Во всем Лесняк виноват, подлая его душа. Чего-то он папу-маму начал вспоминать, я и отвлекся. На секунду отвлекся, не больше. Тут оно и случилось…

Он отвлекся действительно не больше чем на секунду. Но даже и тогда, когда на него уже падала глыба породы, он успел броситься в сторону, одновременно отталкивая назад Павла Селянина. Если бы он этого не сделал, случилось бы непоправимое — глыба могла бы раздавить их обоих, потому что они были почти под ней. А так она лишь вскользь коснулась плеча Шикулина, и вначале и Павел, и Лесняк решили, будто все обошлось благополучно, а Шикулин закричал только от страха — и за себя, и за Павла. Но он закричал от боли — она словно прострелила его насквозь, и сразу он даже не понял, откуда эта боль исходит. Ему казалось, что у него не осталось ни одной целой кости и нет ни одного клочка кожи, которая не была бы истерзана. «Наверное, конец мне, — с тоской подумал Шикулин. Пошевелил левой рукой, и острая боль опять прострелила его насквозь. — А может, и обойдется, — сказал он самому себе. — Может, и выкарабкаюсь…»

Павел и Лесняк осторожно оттащили его в сторону, потом Лесняк пополз к выходу из лавы, чтобы позвонить наверх, а Павел спросил:

— Где больно, Саня? Ты пока не шевелись, ты только скажи, где больно. В плечо она тебя, да?

— Будто в плечо, — ответил Шикулин. — Все горит. Попить бы мне…

С другой стороны лавы, сверху, спустились горный мастер Степан Бахмутов и рабочий очистного забоя Алексей Смута. Бахмутов легонько отстранил Павла, наклонился к Шикулину, посветил на него «головкой».

— Что случилось? — спросил он у Павла.

— «Сундук» вывалился, — ответил Селянин. — Лесняк отправился звонить.

— А Шикулин?

— Что — Шикулин? — раздраженно сказал Павел. — Не видишь Шикулина? Тебе надо было смотреть кровлю, а не Шикулину, тебе надо за лаву отвечать, а не ему.

У Бахмутова — нежное, похожее на девичье лицо, синие глаза, длинные, по моде, волосы, выбивающиеся из-под каски. Шикулин как-то ему сказал:

— Ты, Степа, знаешь такую артистку — Мерилин Монро? Так вот, ты и она — две капли. Понял? Тебе в кино сниматься, а не уголь колупать. Будь у меня такая внешняя оболочка, я маху не дал бы. Народ валом валил бы поглядеть на звезду первой величины Шикулина-Монро, а я знай себе пенки снимал бы, то есть, значит, текущий счет в банке увеличивал…

Сейчас Бахмутов с тревогой смотрел на лежащего с закрытыми глазами Шикулина и, не зная, что делать, проклинал в душе тот день, когда согласился принять должность горного мастера. Не такая уж важная эта должность, а вот именно горный мастер должен отвечать теперь за случившееся, именно с горного мастера спросят за все, что произошло. Да разве дело только в том, что спросят? Селянин ведь прав — ему, Бахмутову, надо было проверить кровлю, ему, а не кому-нибудь другому, надо было беспокоиться о том, чтобы все было в порядке. А он этого не сделал. Другим был занят. Оправдание? Никакого оправдания. Даже перед самим собой…

Бахмутов сказал:

— Давайте перенесем его в штрек. Он потерпит?

Шикулин простонал:

— Потерплю. Тащите, братцы. Только легонько…

Бахмутов снял с себя брезентовую куртку, расстелил ее рядом с Шикулиным и, наклонившись над ним, начал просовывать руки под его спину. Шикулин закричал:

— Ты что ж мне последние кости ломаешь, зануда! Не можешь легонько? В глазах почернело!

Бахмутов растерялся:

— Извини меня, Шикулин… Я ведь не хотел…

Все же им кое-как удалось уложить Шикулина на куртку и перетащить в штрек. Алексей Смута предложил:

— Ты, Саня, отводи душу. Не молчи, понял? Давай по старой привычке чего-нибудь шебурши, чтоб покрепче, оно легче будет. Сейчас как, энергия в тебе бушует или затихла?

Шикулин сказал:

— Трепло ты… Человек, можно думать, умирает, а ты треплешься. Нет чтобы по-человечески посочувствовать. Трепло и есть трепло.

— Вот в таком же духе и давай, — одобрил Смута.

— Тебе не стыдно, Алешка? — заметил Бахмутов.