Черные листья

— Я — психолог, — сказал Смута. — Я проникаю в тайны человеческого подсознания и вызываю в человеке необходимые для жизни стимулы. Какие в настоящее время стимулы необходимы П. Шику? Ему нужна злость, которая нокаутирует его нестерпимую боль. П. Шик впоследствии будет мне благодарен. Тебе легче, Саня?

Смута не показывал и вида, как он остро переживает за Шикулина. Кто-кто, а уж он-то знал, что такое нестерпимая боль. Однажды, года полтора назад, от бермы случайно оторвался кусок породы и содрал с руки Алексея всю кожу с мясом — до самой кости, от плеча до локтя. Смута до сих пор помнит, как он кричал и метался от дикой боли, как требовал, чтобы ему отрезали пылающую огнем руку — на черта она ему нужна, если из-за нее приходится так мучиться? День и ночь, и еще день и ночь, и еще, и еще он не мог сомкнуть глаз, и никакие обезболивающие уколы ему не помогали, и ничто его не могло отвлечь от страданий, ничто, если не считать минут, когда к нему в палату впускали сразу трех-четырех шахтеров, и они начинали говорить о всякой всячине, то сочувствуя Алексею, то подсмеиваясь над ним, то затевали спор на любую тему и втягивали в него Смуту — тогда к нему приходила передышка, он переставал метаться и невольно забывал о тех страданиях, которые причиняла ему его больная рука.

А теперь вот он сам готов сделать все, лишь бы Шикулину стало легче, лишь бы отвлечь его от боли. Пускай Шикулин злится, думал Смута, пускай поносит меня — это тоже для него хорошо.

— Я спрашиваю, тебе легче, Саня? — повторил он. — Я ведь знаю, как это здорово, когда человек вспоминает о приятных вещах. Пройдет несколько лет, ты соберешь вокруг себя кучу своих внуков и внучек и начнешь: «Я помню чудное мгновенье…» И пойдет рассказ о том, как ты ради общества сунулся под «сундук»…

Шикулин хотел приподняться, но тут же застонал от боли.

— Уберите от меня этого дурачка, — сказал он. — Или пускай он расскажет, как ему в институте дали пинка под зад. Чего ж ты замолчал, недоделанный психолог?

— Валяй дальше, Саня, я вижу — ты опять становишься живым человеком. Что значит вовремя найденный стимул! Сила! Глядите, господа шахтеры, у П. Шика снова появляется бодрый румянец.

— Вот паразит, — сказал Шикулин. — Тебе «сундуком» бы по черепку. Посмотрел бы я на твой стимул… Уйди с моих глаз, трепло, не желаю тебя видеть.

Снизу, от выхода из лавы, крикнули:

— Бахмутов, куда врача?

4

У Шикулина оказалась перебитой ключица и, кроме того, была обнаружена трещина в лопатке. Его почти наполовину запаковали в гипс и приказали лежать и не двигаться, на что он ответил:

— В такой упаковке и крокодил не подвигается, не то что человек. Сколько лежать придется?

— Сколько потребуется, — ответили ему. — Лежите и отдыхайте. Никаких других забот у вас тут не будет…

За всю свою жизнь Шикулин болел всего два раза — один раз гриппом, другой — воспалением надкостницы, когда у него неудачно вырвали зуб. Но что это были за хвори! Повалялся по шесть-семь дней дома, постонал, покис — и все. А сколько раз он мечтал о настоящей болезни, чтобы, например, с месяц, а то и больше полежать в больнице, почувствовать себя вольной птицей — никуда не спешить, ни о чем не думать, спать, сколько душе угодно, шататься из палаты в палату, а то и «козла» забить в больничном садике. Видал он как-то такую чудненькую картинку — сидят в беседке четверо шахтеров в чистеньких пижамках, покрикивают и стучат. «А дупль бланж — не желаешь?..» «А вот вам по шести с каждого штрека — откусили?.. «А рыба! Бабки кверху…»

Даже вздохнул тогда Шикулин от острой зависти — живут же люди! Небось, и по стопарю перед обедом шмакнуть можно для аппетита — кто тебе тут указ? Да что там по стопарю — у них тут вообще курорт, моря только и не хватает… Одним словом, везет некоторым типам, ничего не скажешь…

И вот, наконец, «повезло» и Шикулину — мечта его давняя осуществилась. Все так, как он и предполагал: чистенькие палаты, тишина, спи хоть сутки подряд, никто тебе и слова не скажет, ешь хоть за троих — сестра-хозяйка, Марья Власьевна, добрейшей души человек, еще и похвалит: «Молодец, Шикулин, больше будешь есть — скорее на ноги встанешь…» И в больничном садике, в тенистой беседке, сидят «забойщики», костяшками постукивают: «А вот такой вам кандибобер — по две штуки с каждого шпура — не желаете?..»

Да, все здесь так, как Шикулин и предполагал. Вот только в нем самом чего-то нет, чтобы чувствовать себя в этом царстве по-настоящему счастливым человеком. Ни спать Шикулину не спится, ни по палатам шататься не хочется, ни на «забойщиков» глядеть он не желает. «Стучат, тунеядцы, — ворчит Шикулин. — Морды на больничных хлебах понаели и стучат! Ты в лаву иди стучи, если в тебе жилы крепкие!..»

Марье Власьевне, которая считает своим долгом ежедневно посещать палаты, Шикулин раздраженно говорит: