Черные листья

— Как это не произошло? — Шикулин недоверчиво взглянул на него и переспросил: — Как это не произошло? Ты ведь вон как взлетел! О Шикулине теперь и говорят-то, будто сквозь губу плюют. А Павлу Андреевичу Селянину — почет наш и уважение…

Павел рассмеялся:

— Слушай, Саня, да ведь они разыгрывают тебя, не понимаешь, что ли? Играют на твоем самолюбии. Чего ты переживаешь? Да и другое: вдруг я и вправду пошел бы работать машинистом комбайна, вдруг к и вправду стал бы таким же хорошим машинистом, как и ты, — кто от этого что-нибудь потерял бы? Ну, говори!

— Да нет, я ничего, — промямлил Шикулин. — Я пожалуйста — претензий у меня к тебе нет… А все ж решил или нет идти машинистом?

— Пока нет, — ответил Павел. — Пока такой необходимости не вижу…

Да, Шикулин до сих пор помнит тот день тайных тревог, очень хорошо помнит. Правда, время шло, Селянин оставался обыкновенным рабочим очистного забоя, и Шикулин мало-помалу успокоился: не слукавил Пашка, когда говорил, что не собирается переходить на другую работу. А вот теперь все тревоги снова всплыли. На беду, проклятая ключица никак не срастается, да и в лопатке покалывает. Главврач говорит:

— Все идет хорошо, товарищ Шикулин, все идет так, как надо. Чаще выходите в наш больничный садик, дышите свежим воздухом, нагуливайте аппетит. Кушать вам надо больше, товарищ Шикулин, скорее поправитесь.

Шикулин ворчит:

— Волк в брянском лесу тебе товарищ, а не я. Паршивую костомаху срастить не можешь, а туда же — главврач!

* * *

А у Павла действительно получалось не хуже, чем у Шикулина. Он не задавался целью показать свое превосходство — об этом он совсем и не думал, — но у него была способность быстрее других постигать такие вещи, которые для многих вообще казались непостижимыми. Способность эта, конечно, была отнюдь не случайной, она исходила из знания дела и, пожалуй, из самого интеллекта Павла, хотя кое-кто и считал, что интеллект и, скажем, работа на угольном комбайне ничего общего не имеют.

Павел так не считал. Интеллект человека, думал он, это совокупность таких человеческих качеств, которые нельзя приобрести походя, найти случайно, как случайно находишь оброненную кем-то монету, — он дается лишь благодаря постоянному совершенствованию во всех областях и твоего мышления, и твоих чувств, и всей твоей деятельности. Кем бы ты ни был, думал Павел, машинистом комбайна или энергетиком, начальником участка или рабочим очистного забоя — тебе необходимо довести свое мастерство до совершенства, и это тоже будет одним из элементов твоего интеллекта, одной из сторон твоей интеллектуальной жизни.

Павел всегда стремился к совершенствованию. Давалось ему это нелегко — он часто срывался, отчаивался, иногда смотрел на самого себя как бы со стороны и подсмеивался над собой со злой иронией: «А кому все это нужно? И чего я, собственно, хочу достигнуть? Не лучше ли жить так, как живут, например, Виктор Лесняк, Петрович, Кудинов? Отгрохали упряжку, вымылись, переоделись, отдохнули — и пошли кто куда: один посидеть в пивной бар, другой на танцульки, третий до одурения резаться в бильярд. Все просто, все по-человечески понятно. И кто скажет, будто они плохие шахтеры и плохие люди? А я?»

Он отказывал себе почти во всех удовольствиях. В маленькой комнатушке, которую он называл своим кабинетом, на столе под стеклом лежал «распорядок» его дня: один час, ноль-ноль минут отдыха после работы, четыре часа — учеба (консультации в институте, самостоятельная работа над учебниками и пр.), один час — техническая литература, один — художественная и так далее и тому подобное. Порой он смотрел на этот «распорядок» с такой ненавистью, будто видел в нем своего кровного врага — безжалостного крепостника, закабалившего его на всю жизнь. «На кой черт все мне это нужно! — кричал он. — Другие живут на всю катушку, а я, как каторжник! Брошу все, к дьяволу, и тоже буду жить так, как хочу!..»

Однажды, два или три часа подряд разбирая какую-то сложнейшую формулу и смертельно устав и отчаявшись, он в порыве бешенства на клочки изорвал свой график, расшвырял по разным углам учебники и конспекты, свалил в кучу многочисленные записи по вопросам эстетики труда, которой изрядно увлекался, и сказал самому себе:

— Точка! Отныне и во веки веков я — вольная птаха. Плевать я хотел на институт, на всякие там совершенствования и всю эту муру вместе взятую, отлично проживу и без нее. В конце концов, жизнь тянется далеко не вечно, надо взять от нее побольше.

Надев свой лучший костюм и сунув в карман полсотни рублей, он отправился в ресторан «подразвлечься». Была суббота, завтра предстоял отдых, а вечер, как по заказу, стоял такой, что лучшего и не придумаешь.