Чёрный обелиск

— Я был там еще раз, — повторяет Отто. — Один. Ты можешь меня выслушать или нет?

— Когда ты там был?

— После того вечера в «Красной мельнице».

— Ну и что? — без всякого интереса спрашиваю я. — Ты опять испугался реальности и убежал?

— На этот раз — нет.

— Надо же! Да ты у нас — герой! Это была Железная Лошадь?

Бамбус краснеет.

— Какая разница?

— Ну хорошо. А зачем об этом говорить? Это не такой уж уникальный опыт. Многие люди спят с женщинами.

— Ты не понимаешь! Речь идет о последствиях.

— Какие тут могут быть последствия? Железная Лошадь абсолютно здорова. Тебе, наверное, просто показалось. Такое бывает. Особенно с новичками. К тому же, такими мнительными, как ты.

Отто делает страдальческую мину.

— Я совсем не об этом! Ты же знаешь, зачем мне все это понадобилось. Все шло как по маслу — с моими новыми циклами, особенно с «Алой валькирией»; но я подумал, что лишнее вдохновение не помешает. Хотел закончить цикл до отъезда в деревню. Поэтому и пошел еще раз на Банштрассе. На этот раз как положено, без фокусов. И вот представь себе: с того дня — ни строки! Как отрезало! А я-то думал, наоборот — хлынет, как из рога изобилия!

Я смеюсь, хотя мне не до смеха.

— Вот это творческая неудача! Что называется — вляпался!

— Тебе хорошо смеяться! — возмущается Бамбус. — А мне хоть в петлю лезь! Одиннадцать сонетов готовы, получились идеально, а на двенадцатом — такое несчастье! Ничего не выходит! Фантазию — как отключили! Всё! Крышка!

— Вот оно — проклятие исполненного желания! — говорит подошедший к нам Хунгерман, который, судя по всему, уже в курсе дела. — Оно все убивает. Голодный мечтает о жратве, а сытому на нее противно смотреть.

— Ничего, он опять проголодается, и мечты вернутся, — возражаю я.

— Это у тебя так. А у Отто все по-другому, — заявляет Хунгерман с очень довольным видом. — Ты человек поверхностный и нормальный, а Отто — натура глубокая. Он один комплекс заменил другим. Не смейся! Вполне возможно, что он умер как писатель. Погиб, так сказать, под красным фонарем.

— Я пуст! — убитым голосом произносит Отто. — Таким пустым я никогда еще не был. Я сам себя разрушил. Где мои мечты? Исполнение желаний — враг тоски. Мне следовало бы это знать!

— Напиши об этом, — советую я.

— А что — неплохая идея! — Хунгерман достает блокнот. — Кстати, мне она первому пришла в голову. К тому же, Отто эта тема не подходит: у него слишком мягкая манера.

— Но он же может облечь ее в форму элегии. Космическая скорбь, звезды, капающие, как слезы; сам Бог рыдает, глядя на уродливое творение рук Своих... Осенний ветер исполняет реквием на арфе голых ветвей...

Хунгерман усердно записывает.

— Какое совпадение! — произносит он, не прерывая письма. — Именно это — причем, теми же самыми словами — я неделю назад сказал своей жене. Она может это подтвердить.

Отто слегка навострил уши.

— Прибавьте ко всему прочему — страх, что я там что-то подцепил, — говорит он. — Через какое время это проявляется?

— Триппер — через три дня, сифилис — через месяц, — не раздумывая, сообщает примерный семьянин Хунгерман.

— Вряд ли ты что-нибудь подцепил, — утешаю я Отто. — Сонеты не болеют сифилисом. Но ты можешь использовать это настроение в творческих целях: резко поменяй тональность! Если не получается «за» — пиши «против»! Вместо гимна алой валькирии — едкое обличение! Звезды вместе слез роняют капли гноя, Иов, первый сифилитик в истории человечества, скребет свои зловонные язвы, сидя на осколках мироздания, двуликий Янус как двойственный лик любви — сладкая улыбка с одной стороны, разъеденный нос — с другой...

Хунгерман опять лихорадочно строчит что-то в своем блокноте.

— Это ты тоже говорил своей жене неделю назад? — спрашиваю я.

Он кивает с сияющим видом.

— Зачем же ты это записываешь?

— Затем, что я уже успел это забыть. Мелкие идеи я часто забываю.

— Вам хорошо насмехаться надо мной! — обиженно произносит Отто. — А я не могу писать «против» чего-то. Я же в основном пишу гимны.

— Ну так напиши гимн «против» валькирии.

— Гимны не пишут «против», — просвещает меня Отто. — Гимны пишут во славу чего-нибудь.

— Ну напиши гимн во славу добродетели, чистоты, монашеской жизни, одиночества, погружения в самое близкое и самое далекое из всего, что существует — в собственное «я».

Отто слушает, склонив голову набок, как охотничья собака.

— Уже написал, — признается он подавленным голосом. — Это тоже не совсем мое амплуа.

— Иди ты к черту со своим амплуа! Будь проще!

Я встаю и иду в соседнюю комнату. Там сидит Валентин Буш.

— Садись! — говорит он мене. — Разопьем вместе бутылку Йоханнисбергского. Отравим кровь Эдуарду!

— Сегодня мне не хочется никому отравлять кровь, — отвечаю я.

Когда я выхожу на улицу, Отто Бамбус уже стоит у входа и с гримасой боли смотрит на гипсовых валькирий, украшающих портал «Валгаллы».

— Надо же!.. — произносит он бесцветным голосом с отсутствующим видом.

— Не плачь! — говорю я ему, чтобы поскорее от него отделаться. — Ты явно из породы творцов, которые рано созревают, таких как Клейст, Бюргер, Рембо, Бюхнер, то есть самых ярких звезд на поэтическом небосводе. Так что не переживай...